лягнет, что вы свои жестянки головами насквозь пробьете.

— А вы откуда? — спросила Джулиана водителей, обращаясь к тому, что сидел к ней ближе, к более молодому.

— Из Миссури, — ответили оба в один голос.

— Из Штатов? — искренне удивилась она.

— Я из Филадельфии, — сказал старший. — У меня там жена и трое ребятишек. Старшему одиннадцать.

— А это правда, — спросила Джулиана, — что там проще простого раздобыть работенку?

— Ну, — хмыкнул молодой. — Если у тебя правильный цвет кожи. — Сам он был смугловат, лицо вытянутое, обрамленное черными курчавыми волосами. Глаза его сделались жесткими.

— Он — «макаронник», — пояснил старший водила.

«А, итальяшка, их там так называют», — подумала Джулиана, а вслух спросила:

— Ну так и что же? Разве Италия не выиграла эту войну?

И улыбнулась молодому, вот только тот в ответ ей не улыбнулся, наоборот — сверкнул глазами, отвернулся и словно бы ощетинился.

«Ну извини, — подумала она, — кого я могу избавить от цвета кожи?» Задумалась о Фрэнке. Жив ли он еще? Мог нарваться на что-нибудь, ляпнуть сгоряча… Хотя вряд ли. Ему же японцы нравятся. Может, потому что они некрасивы, как он сам. Всю жизнь она изводила его тем, что он уродец. Ну а то? Крупные поры на лице, громадный нос. А у нее самой была очень хорошая кожа, белая, чистая и гладкая. Чересчур даже замечательная. «Не умер ли он без меня? Он же птичка такая, птичка-невеличка. Зяблик. А с птицами, говорят, такое от одиночества бывает».

— Вы сегодня отправляетесь? — спросила она у итальянца.

— Нет, наутро.

— Послушай, если тебе так паршиво в Штатах, — взглянула она на него внимательнее, — то почему бы тебе не перебраться сюда насовсем? Я в Колорадо уже довольно давно, и в общем тут не так уж и плохо. Раньше я болталась на Побережье, в Сан-Франциско. Ну, там те же заморочки насчет цвета кожи.

— Леди, — усмехнулся итальянец, дернув плечами. — Даже ночь в такой дыре, как ваш город, провести тоскливо. А жить тут? О господи, если бы я только мог раздобыть себе нормальную работу, чтобы не елозить по шоссе и не жрать всякую пакость в подобных забегаловках! — Заметив, что повар побагровел, он не стал продолжать и принялся отхлебывать кофе.

— Сноб ты, Джо, — покачал головой его напарник.

— Так живи в Денвере, — хмыкнула Джулиана. — Там уже совсем по-людски.

«Знаю я вас, восточных американов, — подумала она. — Вам подавай только, чтобы пыль столбом стояла. Великие времена, великие планы. А мы тут среди скал от тоски воем. С довоенных лет ничегошеньки тут не происходило. Старики на покое, фермеры кругом, бедные, глупые, ленивые… все толковые ребятки давно уже отсюда деру дали на восточный берег. Легально, нелегально. Им казалось — там деньги. Деньги, вложения, индустрия, экспансия. Ну да, все немцы… они свои штаты быстренько из руин отстроили».

— Знаешь, приятель, — свирепо прохрипел повар. — Я отношусь к тем, кто евреев любит, понял? И беженцев видал. Они драпали из твоих Рассоединенных Штатов так, что подметки сверкали. В сорок девятом. И если у вас там бум и деньги туда-сюда ходят, так только потому, что эти денежки украли у тех же евреев, когда их из Нью-Йорка выставили по Нюрнбергскому закону. В детстве я в Бостоне жил, до евреев мне особого дела нет, но мне и в голову прийти не могло, что своими глазами увижу, как в Нью-Йорке дойчевские расовые правила введены. Просрали мы войну, не просрали. И вообще, ребятки, что же это вы на дороге околачиваетесь, вам же прямой путь в армию. И вперед, гробить какую-нибудь махонькую страну в Южной Америке, японцев оттуда выкорчевывать, чтобы немчуре больше места досталось…

Оба водителя вскочили на ноги, лица их побагровели. Старший схватил со стойки за горлышко бутылку кетчупа. Повар, не оборачиваясь, отступил на шаг и нашарил рукой одну из своих гигантских вилок для мяса.

— В Денвере сейчас как раз строят огнестойкую посадочную полосу, — вздохнув, произнесла Джулиана. — Чтобы эти люфтганзовские ракеты могли приземляться.

Никто из троих мужчин не пошевелился. Остальные посетители закусочной сидели словно воды в рот набрав.

— Да, одна такая штуковина недавно над нами пролетала, — вымолвил наконец повар.

— Она не в Денвер шла, — покачала головой Джулиана. — Куда-то на запад. В сторону Побережья.

— Вечно я забываю, — пробурчал старший, — что они тут все слегка пожелтели…

— Так ведь япошки евреев не убивали, — еще раз огрызнулся повар. — И камер газовых не строили.

— Ну и зря, — буркнул, совсем уже успокаиваясь, старший водитель и вернулся к своему кофе.

— А ты где ночью собираешься пристроиться? — спросила Джулиана у молодого.

— Понятия не имею, — пожал плечами тот. — Я ведь только что из колымаги вылез и сразу сюда. Нет, что-то мне ваш Колорадо не по душе. В машину, наверное, спать пойду.

— Тут есть мотель «Пчелиный мед», — сказал повар. — Там не так уж и плохо.

— Ну вот и ладно, — зевнул итальянец. — Туда и отправлюсь. Если, конечно, их устроит итальяшка. — В его речи явно чувствовался акцент, хотя он и старался его скрыть.

«Идеализм все это, — подумала Джулиана, внимательно глядя на него. — Идеализм делает его озлобленным. Слишком уж от жизни многого ждет. Без передышки, без отдыха все куда-то рвется, вот нервы и измотались. Со мной ведь то же самое: ну не могу я на Западном Побережье, да и тут, похоже, не могу. Удеру куда-нибудь. Первопроходцы, наверное, такими же были. Хотя, — усмехнулась она, — неизведанные земли нынче на других планетах.

Вот с этим парнем мы запросто могли бы записаться на какой-нибудь германский корабль, стали бы колонистами. Только его из-за цвета кожи не возьмут, а у меня волосы слишком уж темные. Им белобрысых ведьмочек подавай, тех, что в замках Баварии готовят. А этот парень… Джон он, что ли? Он даже верного выражения лицу придать не может. Ему бы такой холодный, но горящий взор, чтобы за сто метров было видно, что ни во что он не верит, хотя и обладает какой-то сверхверой. Сильной, абсолютной. Те, что летают, они именно такие. Не идеалисты, как этот Джон или я, циники с абсолютной верой. У них это вроде дефекта мозгов, как после лоботомии — той процедурки, которую немцы устраивают шизикам, чтобы с ними не нянчиться.

А вообще-то, — решила она наконец, — все их проблемы связаны с сексом. Как они в свои глупости в тридцатые вляпались, так все и пошло-поехало. С кем там Гитлер в первый раз? С тетей? С сестрой? Нет, с племянницей, кажется. И в семье у него это был не первый случай, у него отец и мать были кузеном и кузиной. Что-то их всех на инцест тянуло, этакий первородный грех по части собственных мамочек. У тех эсэсовских бестий, наверное, потому такие невинные и ангельские лица, что для мамочки себя хранят. Или друг для друга.

А кто у них нынче Мамочка? Вождь, герр Борман, который, говорят, помирать собрался? Или Невменяемый? Старикан Адольф, который вроде доживает в санатории. Сенильный маразм. А все из-за сифилиса мозга, еще со времен его праздношатания в Вене по юности… нищета, длинное черное пальто, грязное исподнее, ночлежки.

Это сам Господь, наверное, издевается. Язвительная такая месть, словно из старого немого кино. Этот чудовищный старикашка захлебнулся в собственном дерьме. Что ж, воздаяние так воздаяние.

Но весь ужас-то в другом… большая часть Рейха есть не что иное, как продукт этого мозга. Сначала — политические партии, потом — вся нация и наконец — весь мир. Ну, пока половина. И ведь наци сами себе диагноз поставили, докторишко этот, который Немощного пользует, шарлатан-гомеопат, доктор Морелли… Пичкает Гитлера патентованными пилюлями герра Кёстера, он же всю жизнь венерологом был… Странно, все об этом знали, всегда знали и все равно — любое словечко Вождя воспринимали как откровение, будто Священное Писание. Это же эпидемия, весь мир уже болен, а белокурые нацистские стервочки с остекленевшим взглядом летят на другие планеты, чтобы заразить все и там…

Вот вам за инцест: сумасшествие, слепота, смерть».

Бррр! — ее передернуло.