— Надеюсь, нам еще удастся повидаться в Сан-Франциско, — сказал Лотце, когда ракета приземлилась. — Так тяжело оказаться в чужом краю без соотечественника рядом.

— Ну какой я вам соотечественник, — пожал плечами Бэйнс.

— Как сказать. Вы нам довольно близки. И у вас те же идеалы и цели. — Лотце принялся ерзать в кресле, освобождаясь от ремней.

«Что же, у меня действительно есть с ним что-то общее? — задумался Бэйнс. — И я точно такой же психотик? Или все это сходство просто от мира, в котором мы живем, в котором к власти пришли безумцы? Сколько людей на свете это осознает? И уж не Лотце, разумеется. Может, если ты знаешь, что ты — безумец, то и перестаешь им быть? Становишься нормальным, просыпаешься? Но кто этим озабочен… отдельные люди… А все остальные, о чем они думают? Вот эти сотни тысяч обитателей Сан-Франциско? Ощущают, угадывают правду?»

Но что означает само это слово «безумие»? Как это точно назвать? Что именно я имею в виду? Чувствую, вижу, но как определить?

Нечто, что они осуществляют, нечто, составляющей чего являются сами. Их самоуглубленность, полное игнорирование остальных. Те разрушения, которые они производят. Нет, все это не то. Не знаю… Чувствую, понимаю интуитивно, но… Намеренная жестокость — да, конечно. Но даже не в этом дело. О Боже, помоги мне, никак не свести концы с концами. Они игнорируют реальность? Да, несомненно. Но дело в большем, в их планах. Захваты, овладения… планетами хотя бы. Что-то бешеное и безумное, как все их захваты Африки, Азии, Европы.

Вот их взгляд на мир — совершенно космический. Для них нет ни человека, ни ребенка, существуют лишь абстракции: Народ, Страна, Земля, Кровь. Volk, Land, Erd, Blut. Для них нет добрых людей, есть лишь Добро как таковое. Die Gute — а не вот именно этот хороший человек. Для них реальна лишь абстракция, реальность им не видна. Они смотрят сквозь нее, вглядываясь в какую-то черную пустоту, желая найти там вечность и неизменяемость, и это слишком опасно для самой жизни. Ее в конце концов не останется вовсе, будет просто горящий водород и частицы пыли в мировой пустоте. И больше ничего. Цикл замкнется, космические жернова перемелют, раскрошат жизнь, превратят ее в гранит и метан. Это звездное колесо вращается вечно, все остальное — преходяще. И вот этому-то метану, этому граниту они и пытаются соответствовать в своем безумии, вот этим пылинкам, этой нелепой бесконечности… Они хотят соответствовать Природе…

И, кажется, понятно почему. Они хотят стать сообщниками Истории, а не ее жертвами. Они сравнивают себя с Божьей силой и решают, что они ею и являются. Богоподобны сами. Вот в чем корень их безумия. Они побеждены чем-то древним, архетипическим: их психотичное, невротичное «я» настолько расширилось, что сами они уже не могут понять, где находятся их границы. Где — еще они, а где — начинается область божественного. Это не высокомерие даже, не гордыня. Это болезнь — распространив свое «я» в бесконечность, они его просто-напросто потеряли, забыли, кто управляем и кто управляет. Кто поклоняется и кому следует поклоняться. Не человек пожрал Бога, наоборот.

Потому что они не осознали одной простой вещи. Человек беспомощен. Слаб, мал и не может быть объектом внимания Вселенной. Ей меня не заметить, уж слишком она огромна. Мы для нее невидимы, и отлично. Чем плох этот путь? Кого боги видят, того уничтожают. Будь мал, и ты избежишь… их ревности.

Расстегивая ремень и приводя в порядок одежду, Бэйнс сказал:

— Знаете, мистер Лотце, обычно я не склонен распространяться об этом, но вам скажу. Я — еврей.

Лотце ошеломленно уставился на него.

— Да, вы не заметили, — продолжил Бэйнс. — Но это потому, что я выгляжу немного иначе. Я изменил форму носа, химически осветлил кожу, избавился от крупных пор на лице. Даже форма черепа слегка изменена. То есть физически меня не распознать. И я вхож и регулярно бываю в высших кругах Рейха. Никто меня не раскрыл и никогда не раскроет. И… — Он сделал паузу и, подойдя близко, очень близко к Лотце, добавил ему на ухо, так чтобы лишь тот мог его услышать: — Таких как я — много. Слышите? Мы вовсе не умерли. Мы живем невидимками среди вас.

— Но… Служба безопасности… — наконец смог выдавить Лотце.

— Ну что же, — улыбнулся Бэйнс. — СД может изучить мое досье. Вот вы, скажем, можете на меня донести. Но у меня очень хорошие связи. Связи с арийцами или с евреями, занимающими очень высокие посты в Берлине. Ваше донесение кинут в корзинку, а вот потом уже я, скорей всего, напишу на вас. И с помощью все тех же связей добьюсь вашего ареста. — Он улыбнулся собеседнику и зашагал по проходу к дверям.

Пассажиры спустились на холодное, продуваемое ветром поле. Неподалеку от трапа Бэйнс вновь обнаружил рядом с собой Лотце.

— Да, вот еще, — добавил он. — Не нравится мне что-то ваша наружность, герр Лотце… Нет, не нравится. Думаю, донесение о вас я отправлю в любом случае. — И пошел вперед, оставив Лотце приросшим к плитам аэродрома.

В конце поля, возле входа в здание аэропорта пассажиров поджидала толпа встречающих. Родственники, друзья, они вертели головами, выискивая в толпе своих, махали руками, что-то возбужденно кричали. Коренастый японец в прекрасном английском плаще и подчеркнуто оксфордском котелке стоял чуть сбоку, в сопровождении японца помоложе. На лацкане японца блестел значок Тихоокеанских Промышленных Миссий Имперского правительства. «Это он, — сообразил Бэйнс. — Мистер Тагоми собственной персоной. Какая честь…»

— Добрый вечер, мистер Бэйнс, — изрек, делая шаг вперед, японец. И почтительно склонил голову.

— Добрый вечер, мистер Тагоми, — ответил Бэйнс, протягивая руку.

Джентльмены подали руки, а затем и поклонились друг другу. Молодой японец-референт тоже поклонился, искренне улыбаясь при этом до ушей.

— Здесь немного прохладно, на этом поле, — сказал мистер Тагоми. — Ветрено. Если вы не возражаете, мы сразу же отправимся в город на вертолете Миссий? Или вам надо уладить здесь какие-либо иные дела?

Он со вниманием взглянул на прибывшего.

— Да нет… — ответил Бэйнс. — Я предпочел бы сразу отправиться в отель. Вот багаж только…

— Об этом позаботится мистер Котомичи, — сообщил Тагоми. — Доставит прямо в ваш номер. Дело в том, что в этом аэропорту багажа дожидаться приходится чуть ли не час. Дольше, чем вы летели.

Мистер Котомичи улыбнулся.

— Ну что ж… — согласился Бэйнс.

— Сэр, — осторожно начал Тагоми, — у нас для вас есть маленький сюрприз.

— Что? — не сразу понял Бэйнс.

— Дабы с самого начала между нами сложились искренние и доброжелательные отношения, исполненные совершенного взаимопонимания. — Тагоми полез в карман плаща и извлек оттуда маленькую коробочку. — Выбрано среди множества иных шедевров американского искусства.

И протянул коробочку гостю.

— Благодарю вас, — пробормотал Бэйнс, открывая коробочку.

— Лучшие официальные эксперты подтвердили абсолютную подлинность данного предмета, — пояснил Тагоми. — И отметили, что данный предмет наиболее аутентично соответствует прежней, умирающей культуре США, являясь одновременно истинным раритетом, сохраняющим в высокохудожественной форме аромат и запах прежних, давно минувших, безоблачных дней.

Бэйнс открыл коробочку. Там на черной бархатной подушечке лежали небольшие наручные часы в форме головы Микки-Мауса.

Что это?! Шутка? Он искоса взглянул на Тагоми, но лицо того было совершенно серьезным и напряженным. Нет, не шутка.

— Благодарю вас, — растерянно произнес Бэйнс. — В самом деле совершенно невероятная вещь…

— Сейчас в мире существует не более десяти экземпляров подобных часов, — оживился Тагоми, у