Он осторожно огляделся по сторонам, никто ли не слышит, сказал еще тише:

– Да понимаю, понимаю. Я сам люблю хорошо сработанные случайности. Но каков ход, каков ход! Сразу двух зайцев.

Я сказал с раздражением:

– Да ничего я не подстраивал! Все нечаянно. Какой из меня к черту подстраиватель?

Он оглядел меня с головы до ног, на миг в глазах мелькнуло сомнение, слишком широки плечи и мускулист для умного, затем понимающе улыбнулся:

– Все-все, молчу. Одно знаю, даже орки не доверят вести войска кому попало. А самый во главе… гм… если он просто самый сильный… Я слыхивал, что и какие-то победы были…

Он выставил ладони, попятился, потому что я уже побагровел, достали меня этими орками.

В полдень остановились на отдых. Солнце жгло, в такую жару вообще-то едут ночами, но ночами, здесь, говорят, появляются неведомые существа, так что по желанию принцессы и повелению герцога мы трижды в день останавливались, давая отдых коням, пережидая жару.

Ручьи и рощи попадались часто, всякий раз для принцессы разбивали роскошный шатер, для герцога – поменьше, остальной народ с готовностью возжигал гигантские костры, жарил подстреленных по дороге зайцев, гусей, дроф, оленей.

Конь мой не устал, и, пока остальные гнездятся, я по долгу проводника поехал вперед, стремясь разведать дорогу. Когда удалился на полверсты, из высокой травы вынырнул волк, улыбнулся во всю зубастую акулью пасть, мне сразу полегчало. Над головой захлопали крылья, ворон сверху видит все, и едва отряд остался позади, пошел как сокол-сапсан вниз, спеша успеть раньше волка.

– Ну что? – сказал я горько. – Вам хорошо… Никаких интриг! Подозреваю, что вы оба были людьми, а потом ухитрились сбежать вот в это… ну, в то, что вы есть.

Волк бежал рядом, улыбался, язык трепетал как пламя на ветру, глаза хитро блестели, но молчал. Ворон с размаху плюхнулся на мое плечо, стремясь шатнуть посильнее, но я был готов, даже не качнулся.

Толстая кожа перевязи скрипела под крепкими когтями. Ворон вроде ненароком попробовал и мою шкуру на прочность, я чувствовал, как она натягивается под довольно острыми когтями, предупредил:

– Поцарапаешь, больше не пущу! Кто знает, в чем ты этими когтями ковырялся.

Волк прорычал на бегу:

– Известно в чем!.. В мертвяках. Хорошо, если в свежих, а если в разложившихся…

Ворон сердито каркнул:

– Я тебе что, гиена? Или медведь?.. Ты мне эти намеки брось!.. Брось, а то…

Он хлопнул меня крыльями, мощно отпихнулся лапами, едва не сбросив меня с седла, взвился в воздух. Я не успел выругаться, ибо через то место, где только что была моя голова, со свистом пролетели три стрелы, два дротика и не меньше пяти швыряльных ножей.

Моя левая моментально выставила вперед щит, застучало как градом, руку начало оттягивать вниз, но моя правая уже вскинула длинный меч, пятки саданули коня под ребра, конский визг, грохот копыт, блистающая полоса булата сочно врезалась в полуголое тело, еще и еще, я вертелся в седле, как вьюн на сковороде, рубил, рассекал, повергал, сносил, а когда левая рука занемела, попросту выронил тяжелый щит: с той стороны столько торчало стрел, ножей и метательных топоров, что новые втыкались в рукояти воткнувшихся раньше.

Меч рассекал воздух как хлыст, а противники с хрустом распадались на части, словно сделанные из крашеной бумаги. С пурпурного лезвия сверкающим веером летели красные капли, со лба моего срывались мутные капли.

Издалека донесся свирепый крик:

– Держись!.. Держись!

В ушах стоял шум, но я услышал частый конский топот. Кто-то ворвался в самую гущу битвы, моего жеребца оттолкнули так, что я едва удержался в седле. Незнакомец рубил часто и мощно, с каждым ударом хакая как при рубке дров, и я только по торчащим как у молодого кота усам узнал грузного воеводу.

В одной руке он держал щит, слегка прикрывая лицо, а стрелы и ножи отскакивали от его закованной в доспехи фигуры, как капли дождя от стены. Я перевел дыхание, мой меч пошел описывать фигуры, сложные фигуры, и с каждым толчком в воздух взлетали срубленные руки с зажатыми в руках топорами или оскаленные головы.

Нападающих осталось не больше десятка, все полуголые или в тряпье, мечи и топоры из сыродутного железа, но не отступали, дрались тупо и неумело. Мы с воеводой нажали из последних сил, пошли вперед сами, переступая через трепыхающиеся тела, меч и топор рубили как чужую плоть, так и чужое оружие.

Когда под наши ноги пал последний, я повернулся к воеводе. Грудь моя вздымалась часто, я не мог выговорить слова, только смотрел, как он снял шлем, по лицу бегут мутные струйки, раскраснелся, тоже хватает воздух жадно раскрытым ртом, словно только что вынырнул со дна моря:

– Похоже… я вовремя?

– Еще… как… – согласился я. – Уф-ф-ф… Откуда они взялись?

– Здесь умеют таиться, – сообщил он. – Здесь… фу-у-у… здесь и люди… и звери… такие…

На его груди недоставало двух стальных пластин, а третья болталась на уцелевшей заклепке. Кольчуга на левом плече пробита острым, и я заметил, что воевода морщится, когда двигает той рукой.

– Зачем, – спросил я. – Зачем?..