— Ты о Гниде? Очко сыграло. Зенки имел. Видел, что было с беспредельщиками. А тут — Кляп. Последний кент. И Кляп дышать давал. А ты все отнял, Да и чего ждать от тебя? Вот и сдал псих. Надеялся смыться под шумок и приклеиться к Кляпу по новой. Для того кента пришил. В залог верности Кляпу. И если б Кляп не ожмурил, смылся бы Гнида. К хозяину. Теперь на пару они нас пасли бы. Забыл ты, что жадность фрайера губит…

— Оплошал я, кент. Вишь, как выкрутилось. Кто ж мог такое высчитать, что сявка фартовых заложит? Да еще так по-гнилому.

— Беспонтово теперь о нем ботать. Давай подумаем, обмозгуем, как все ж накрыть Кляпа.

— В том нам нынче лишь Дядя в помощь. Но сфалуем ли его теперь? — сомневался Привидение.

— Кляп уже понял, что могилу мы обчистили. Туда он ни ногой. А как и на чем теперь заловим?

— Он с пустой мошной сидеть не станет. Видать, на Тунгоре ему ничего не оборвалось, если сразу на погост выкатился. Будет приглядывать банк, где обломить можно хороший навар.

— Трепло ты, кент! Ни хрена не станет он искать на свою жопу новых приключений. Чую, что на нас он постарается свой куш сорвать. Вернуть все любой ценой.

— Ты что, охренел? Да ему что, шкура своя тесна стала иль спешит место на погосте занять, чтоб фрайера не опередили? Ну и отмочил, кент! Ты вот лучше обмозгуй, как свою долю общака Кляпа в Южный перекинешь. Тут же два майдана. Битком. Мои фартовые еле доперли. Хорошо, что не протянули резину с этим. И легавых на себя отвлекли. Покуда они нас с тобой шмонали да базлали[17] — кенты определились.

— Гнида как увидел, что чемоданы уплывают, так и вздумал нас заложить. Оставь мы их, может, того и не случилось бы, — вздохнул Берендей.

— Как знать…

— Чего там знать? Нельзя ж вот так со шкурой сдирать. Я так у себя не работаю. Ни хлеба, ни жизни не оставляешь, потому и сыплешься! Кентов теряешь! Много хватаешь, а взамен — ни черта. Оттого не идут к тебе в «малину». И не пойдут. Кенты тебе верить должны. Понял? Я вот, знаешь, слышал притчу об одном мудреце. Многое он народу дал. Учил людей уму-разуму, наставлял. А когда совсем состарился — умер. Стали его поминать. И говорит один человек: мол, неважно, куда попадет мудрец — в рай или в ад, но когда придет смерть, он пойдет за ним вслед…

Привидение сник.

— Вот я и спрашиваю, твои кенты пойдут за тобой куда угодно?

Привидение сел у окна, признался, не кривя душой:

— Не за мной, за наваром пойдут. Как и твои кенты. И у Кляпа с фартовой было.

— В дело с кентамн идешь, а их слушать не хочешь. Только и твой калган то без дыры и ржавчины. Тоже протекает. Вон ты с Боксером поторопился. Много чего он знал. Погодить бы с ним.

— Теперь сгрызешь. Да только знай, усеки, на мой зов, в мою «малину» придут кенты. Новые, молодые. У всех моя хватка н чутье. А если и сыпемся — не закладываем своих. И половину своей доли от куша нынешнего «зелени» раздам, пусть живет, пока на воле… Да фалуй хоть как, если к этому деньгу и дашь, никто за тобой не попрет. Мы вот с тобой ботаем, мол, мы фартовые, а как и все — пузом живем, в общем-то.

Когда они улеглись спать, в окно забарабанил дождь. Крупные его капли стучали по стеклу, будто милиция нетерпеливыми пальцами.

Дождь гудел по крыше тугими струями. Шуршал за стенами проливными ручьями.

— Успели, — с облегчением вздыхал Привидение, радуясь во не, что дождь смоет псе следы.

«Где ж теперь Кляп? Без хазы в такую погоду загнется фрайер. Нынче жмурам позавидует. У них хоть какая-то крыша над головой», — думал Берендей.

…Аркадий, едва проснувшись, решил сходить на кладбище. В темноте оперативники могли что-то не увидеть. Не поверилось в то, что Привидение изобразил выстрел. Да и с чего бы ему избрать местом прогулок погост? Да еще в паре с Берендеем.

Яровой, миновав горсад, вошел на кладбище через центральный ход.

Дождь развез грязь, размыл дорожки. На них теперь блестели лужи. И Аркадию то и дело приходилось перешагивать их, обходить, перепрыгивать. Как разрослось это кладбище за последние годы! Увеличилось, шагнуло через ложбину на соседнюю сопку, перемахнув ее макушку— покатилось вниз. Когда- то на той сопке росли громадные подосиновики, ими от дождя, как зонтом, можно было укрываться. А маслята водили хороводы целыми полянами.

Лупастые ромашки росли у ног сопки, а там — в распадке — в теплую погоду распускались крупные, в кулак величиной, цветы шиповника. Нежный тонкий аромат шел от них.

Но чьи-то злые руки выкорчевали, выдрали шиповник, отняв радость у горожан.

Ничем его не заменили. И заглох, заржавел ручей, звонкими колокольчиками звеневший в распадке. Заплесневела его холодная прозрачная глубина. Охрип и пропал голос воды.

Хотели на той сопке разбить парк с клумбами, аллеями, эстрадной площадкой. Мечтали люди соорудить качели.

Но появилась там первая могила. Она и поставила крест на мечте…

Аркадий шел вдоль ограды. Всматривался в кусты, деревья. Дождь смыл следы. Словно никогда не ступала здесь нога человека. Лишь проснувшиеся птицы пробуют свои застуженные голоса.

Яровой усмехнулся, приметив кривую рябинку. Здесь, под нею, провел он однажды холодную ноябрьскую ночь. Но дождался и задержал матерого контрабандиста. Тот скупал у нечистых на руку старателей якутские алмазы и искусно прятал их под кору бревен, грузившихся на иностранные суда. Лес тогда шел на экспорт не ошкуренным. По особым меткам узнавали эти бревна приемщики… А на счету скромного сортировщика рос, как на дрожжах, вклад в одном из банков Юго-Восточной Азии. В твердой валюте. Здесь, в одной из могил своего давно умершего родственника держал тот тип тайник свой. Так удобно было, обкапывая могилу лопатой, припрятать в ней очередную, привезенную из длительного северного отпуска партию прозрачного богатства… Отсюда он увозил в порт, где работал, по несколько штук алмазов. Боялся попасться с большим количеством. На себя рябинка эта приняла первую же пулю, защитив Аркадия.

Яровой остановился. Стряхнув воспоминания, поднял находку. Где он видел эту странную кепку? Уши пришиты наглухо. Машинкой. У охинцев таких нет. И в продаже здесь не появлялись никогда подобные. Аркадий внимательно рассматривал кепку.

Кожаный ободок истерт. Козырек обтрепан.

— У кого я видел ее? — силился вспомнить Яровой.

То, что такие кепки — серые, в мелкую клетку, носили в Магадане, он вспомнил сразу. Но это значит — кто-то оттуда появился здесь. Обычно такой покрой предпочитали бывшие зэки. Такие кепки годились на любую погоду и время года. Защищали от ветра и дождя, от комаров и снега.

Эта провалялась тут всю ночь. Насквозь промокла. Хотя хозяин любил ее и носил, не снимая, судя по всему. Вон как выгорела на солнце макушка и внешняя сторона козырька. Неужели, так дорожа, выкинул без сожаления? Но почему именно здесь, на кладбище?

Ведь не ехал сюда человек из Магадана только для того, чтобы здесь выбросить кепку?

Яровой рассматривал серый замусоленный подклад.

Да, хозяина опрятным не назовешь. За собою не следил. Редко мыл голову. В шве козырька, защищенном дермантином, перхоть забилась.

«Лысый черт. Оттого и облысел, что мыться не любил», — подумал Аркадий, тщетно отыскивая хоть один волос. Не один, несколько их, сыскал он в затылочном шве.

Серые, истонченные, они впились в материал, слились с цветом кепки.

«Такие волосы бывают у тех, кто много времени не был на солнце и на воздухе. Такие волосы бывают у зэка. Тонкие, как паутина, они не защищают голову от дождей и холодов. Странно, почему ее хозяин оказался за оградой кладбища? Значит, не из похоронной процессии. Но что он тут делал? Кепка целая. Нигде не порвана. Ни одного трупа здесь не находили. Последние трупы найдены далеко от кладбища. А тут — кепка?

Но странно, опять это седьмое чувство подсказывает: неспроста кепчонка эта здесь, неспроста…»