Гнида и подбадривал себя:

— Подумаешь, беды! И чего это я рассопливился? Разве сам мало стерпел? Удав сколько, из меня крови попил, а шило под пером всю ночь мурыжил. Привидение измывался. Да я этот общак каждым клочком шкуры отработал. Мой он! И никому его не отдам. Умру, но не отдам! Хотя зачем же сдыхать с таким наваром! Теперь только дышать! Уж с такими деньгами мне сам Привидение не кент! А Кляп — просто мразь. Шпана. Тут у меня большие тыщи. Я за них всю жизнь водку водкой запивать стану. И не протрезвею до старости. Эх и жизнь у меня настанет, всем фартовым на зависть! То-то будут знать, как Гниду обижать! И у меня есть имечко. И не только по имени, а с отчеством ко мне обращаться будут теперь. Все! И эти, падлюки фартовые! А то брезговали мне глоток вина дать. Да подавитесь вы им теперь. Я хоть и Гнида, а умней всех вас, законных. И не кенты вы мне теперь.

Подхватил чемоданы беспределыцик и засеменил, перебирая косолапо, через могилы прямиком, сокращая путь.

Едва Гнида допер свою ношу к ограде, как услышал над собой:

— Везет блядям! Опять что-то надыбал.

Беспределыцик, глянув вперед, увидел протянутую к чемоданам руку Привидения.

— Не трожь! Мое! — упал на ношу, выскользнувшую из-под живота легкой пушинкой.

Гнида вспорол землю носом. Взвыл от усталости и обиды.

Второй чемодан уплыл из-под руки так же легко.

Привидение был не так-то прост. Вернувшись в Оху, велел пацапьей ораве присмотреть за мужиком в заметной магаданской кепке, на которой имелось одно существенное отличие от прочих — круглые, пришитые намертво ушки. Второй такой кепки во всей Охе ни у кого не было.

По ней пацаны и приметили Гниду на кладбище. И хотя Привидение думал, что беспределыциков накроет обоих сразу, понял: придет Кляп на погост. А уж отсюда — прямиком к Дяде, купить фартового, сфаловать деньгами.

Привидение лишь предполагал, но с большой долей уверенности. Узнав о появлении Гниды на кладбище, сказал Берендею:

— Гнида поторопился. Ну а Кляп за общаком, если он имеете#, в нахрап не попрет. Он не я — пробиваться буром. Все выверит. Вот только кенты ему хреновые попались, не пофартило с ними фрайеру. Знать бы, взял он с Тунгора навар или нет? Если нет, то другого пути, как на погост, у него нет. Но если имеет башли, к Дяде нарисуется.

Обдумывал свое и Берендей. Ситуация не новая. И все ж каждый из нее постарался бы выкрутиться по-своему. Он сам, к примеру, поначалу узнал бы о кентах. Пришел бы на Сезон

ку, к чувихам. Упоил бы до свинячьего визга кентов Дамочки, те сами по кайфу разболтали бы все, что знают. Прослышав, что фрайеров накрыли, ночью забрал бы общак. Отправил бы его в Южный и сам — следом. Выбравшись из Охи, помахал бы ручкой местным кентам и навсегда слинял с Сахалина.

Но это он, Берендей. У Кляпа, конечно, свои планы и намерения. И все же погоста ему не миновать.

— Поднимайся, падлюка! Чего гундосишь, тварь негодная. На моем месте сшибаешь навары, да еще и дань давать не хочешь? Иль тебе показать, что за это бывает с фрайером? Где ты видел, чтоб вор у вора мошну увел? Лижи копыта, мерзавец! И говори спасибо, что своими катушками отсюда мотаешь. Иначе вобью к жмуру под бок живьем. Там и слюнявься, зараза! — пнул Гниду Привидение ботинком в бок. Тот вскочил.

— Иди могилу поправь. Чтоб все в прежнем виде, как нетронутое, было! Валяй шустрее! — подтолкнул фартовый.

Гнида торопливо заложил на место доску, закидал могилу землей. Разровнял, разгладил. И, не оглядываясь на Привидение, хотел слинять в другую сторону. Но его тут же пристопорили.

— Шалишь, гад!

Гнида дрожал мелкой непреходящей дрожыо. Все кончено. Рухнули мечты и планы. Ни одной надежды не осталось. Все отнял Привидение со своими фартовыми. Никогда еще Гниде не было так страшно.

Ну кто он без денег? Кому нужен, куда подастся? Все его пинают. Всех он заложил. Никто теперь не пощадит…

— Двигай сюда, лярва облезлая, — указал Привидение под куст. — Ложись, сучий выродок. Вздумаешь смотаться, угроблю тут же. Усек? И не дыши. Лежи тихо, — оставив возле Гниды плешивого кента, ушел куда-то вместе с Берендеем.

— Все же надо было к нему хвост прицепить, — высказал запоздалое сожаление Берендей. — Ведь, может, он уже виделся с Кляпом и тот его послал за общаком. Может, он здесь, неподалеку, и мы снова спугнем фрайера?

— Ты кент, не кипешись. Именно потому хвоста не дал, чтоб не спугнуть Кляпа. Ведь он, гад, мог не слинять, а остаться на шухере до конца, чтоб знать, чем все кончится. Если так, увидев Гниду отпущенного и без хвоста, он усек бы, что только эта паскуда заложил общак. В плату за шкуру. И, конечно, пришил бы его сам. За сучыда. Какой дурак, а Кляп не из таких, чтоб после такого кипежа послать его за вторым общаком? Зная, что Гнида заложит, не сморгнув? А значит, не виделись они. Иначе этот паскудник не пакостил бы на погосте.

И еще Кляп не хуже нас с тобой помнит о его кепке. По ней

любой пацан Гниду сыщет. Он — как фонарь. Но того не сообразил сам. И Кляп на него не выйдет. Если и встретятся, то «маслины» Гниде не миновать.

— Но ведь у Кляпа нет выбора: кентов лишился. Может, заставил последнюю службу сослужить. Принести общак в другое место.

— Не столь трудно это и самому сделать, в потемках. Слишком велик риск доверять последнее такому засранцу, как Гнида.

— Зачем ты его пристопорил теперь?

— Нельзя его отпускать. Этому фрайеру уже терять нечего. Вот сейчас может Кляпа предупредить о нас. Тогда жди всего. Петух на Сезонке был просто местью, не за общак, за побитое мурло. А пятерых кентов Дамочки не стало.

— Да, за фрайеров и общак, будь его воля, накрутил бы нам этот беспределыцик, — согласился Берендей. И тихо присел на бетонную плиту, отделяющую свалку от погоста.

Берендей велел своим кентам подойти ближе к могиле, где был общак, укрыться за оградами, кустами.

Предупредил: если с Кляпом будет Дядя, даже по случайности не задеть его.

— Пасите Гниду, он один знает Кляпа в мурло, — наказал Берендей кентам.

На кладбище всегда темнеет раньше, чем где бы то ни было. Печально шелестит листва над крестами и памятниками, одинаково заботливо укрывает ночь ухоженные и забытые могилы. Для нее все покойники равны. По всем одинаково скорбит плачущая звездами бледноликая лупа.

Она не высвечивает имен, выбитых в камне, не смотрит на лица мертвых портретов.

У покойников нет лица, нет имени. Есть маленький клочок земли и память. Но и та не о каждом. Не по всем льют слезы живущие. Случается, что память умирает раньше человека. А по могилам ходят люди без оглядки. Да и чего бояться: покойник не встанет, не обругает, не прогонит, не постоит за себя. Ему безразличны слезы и память живущих. Он отмучился, отстрадал свое. Его ничто не тревожит и не. волнует теперь. К чему фальшивые слова сожалений об утрате-потере? Их не слышат мертвые. Им давно не больно, им никого не жаль. Чужие и родные — все одинаковы. Ибо все когда-то окажутся на погосте. Навсегда умолкнут. Заснут. И забудут о земных заботах и суете.

Говорят, что все мертвецы одинаковы и похожи один на другого, как близкие родственники. Это правда. Ведь Создатель посылает на землю одинаково красивых детей. Может, потому и в кончине все похожи друг на друга.

На погосте нельзя шуметь и говорить в полный голос, чтобы не тревожить сон и души усопших. Преклони колени перед прахом. Кем бы он ни был в жизни, теперь он — вечность.

Помяни добрым словом ушедшего. Ибо каждая жизнь и судьба прошла свои муки и испытания. Прости мертвого врага, ибо ушедший не ответчик за дела земные. Он ушел, а значит, уступил и достоин прощения.