единственной стала. И теперь во снах вижу! Все жалеет меня дурака. Велит сыскать бабу, чтоб ни помирать от одиночества. Да где взять? А и душа ни к одной не лежит.
—
Твоя жена была тебе и женой, и подругой. Оно и тогда немного таких имелось. А теперь вдовые, те што мужиков со свету сжили, сами жируют, вот и оженись на эдакой! — бурчал Петрович, его прервал зазвонивший телефон:
—
Федьку? Сейчас кликну! — округлил глаза и позвал в форточку:
—
Федь, иди в избу! Тебя женщина просит!
Федор взял трубку и по голосу узнал Елену, хозяйку
коттеджа, где он поставил английский камин, а потом развлекся с хозяйкой. Он и не думал заходить к ней, забыл женщину, а та спросила мурлыкающим голосом:
—
Где ж теперь работаешь, что обходишь меня стороной? Иль вовсе выкинул из памяти?
—
Некогда! Работы было много.
—
А теперь?
—
Сегодня отдыхаю, а завтра опять на неделю, а может, дольше, уйду.
—
Почему бы нам не встретиться вечером. Отдыхать лучше вдвоем! Как думаешь?
—
Не смогу.
—
Почему? — делано удивилась женщина.
—
Понимаешь, в цене не сойдемся. Я не спонсор, — ответил тихо, но старики услышали и понятливо переглянулись.
—
Нет, не приду! — сказал Федька резко и положил трубку на рычаг.
—
Что? Заказ поступил? — усмехнулся Михайлович, глянув на сына.
—
Это не мой профиль. Пусть ищет других. Меня звали дом кирпичом обложить, но я отказался, сказал, что не умею. Просили, после того как обложат, поставить в доме камин. Но в заказчиках бабка, а я со старухами не кентуюсь, не хочу связываться. Так что если ты возьмешься, могу адрес дать!
—
Старуха? Нет! Только не это. Мы сами от них нахлебались по горло! — отказались оба в один голос. И увидели почтальонку, сунувшую письмо в ящик.
—
От кого бы это? — удивился хозяин и, выйдя во двор, вернулся с конвертом, залепленным марками и печатями. Вгляделся в обратный адрес и широко рассмеялся:
—
От Розы! Ишь, как быстро ответила! — достал письмо и читал молча, потом перечитал его вслух:
—
Андрюшка! Я знаю, что Дарья теперь стала руководителем овощной базы. Она сама написала мне. Радуюсь за нее! У Дашки талант директора с самого детства сидит в печенках. Бывало, родители дадут конфет, Дарья делит, себе всегда больше возьмет.
Ну да это детство! В нем мы все были чисты и наивны, годы изменили каждого. Ты пишешь, что нет свободного времени и не можешь навещать Дашу часто. Но ведь она совсем рядом, через дорогу живет. О чем говоришь? К ней даже в тапках доскочить можно. Ну, ради меня, не бросайте человека! Да! Пока не забыла, мои дети просятся в Тель-Авив на время отпуска. А я боюсь, что останутся насовсем. К несчастью, я отвыкла жить с семьей и не знаю, что буду делать? Вроде, отказать им неловко и принимать не хочется, особо когда вспоминаю как они со мною обошлись в свое время. Нет! Они не выталкивали взашей, они просто промолчали, поддержав тем самым своего отца. А я, как назло, не могу забыть и простить им это, — глянул Михалыч на соседа, хрипло откашлялся.
Петрович мигом понял многозначительный взгляд, заерзал на стуле, будто ему под зад раскаленную сковородку подсунули. И сказал:
—
Как же с людями уживается, если своих кровных не могет простить? Никчемная матуха, дрянь а не баба! — отвернул лицо к окну. Ему вспомнилось свое. Глухоманная, увязшая в сугробах тайга за Сосновкой, Туда в лютую стужу отправили Петровича вместе с деревенским парнем — Алешкой за новогодними елками для школы и деревенского клуба.
Поехали с утра, чтоб пораньше вернуться. Думали за час справиться, да не тут-то было. Едва определили кобылу, пошли выбирать елки. Хотели привезти самые нарядные — в шишках, пушистые. И не заметили, как забрались в чащу. Вот здесь и окружила их волчья стая. Поначалу зверюги держались тихо, не выдавали себя ничем, но шли по пятам. Мужики не почуяли опасности и лезли через сугробы по пояс в снегу. Мощный вожак возник перед Петровичем совсем неожиданно и, улучив момент, толкнул Василия грудью, когда тот завяз в сугробе. Петрович не успел увидеть, не сразу понял, кто ударил его и, матюгнув
шись, мигом вскинул вверх руку с топором, размахнулся, не зная кого и куда бить. На Алешку тем временем налетела со спины волчица, но с ног не сшибла. Парень увидел вожака, напавшего на Петровича. И Крикнул, предупредил, Василий не услышал. Алешка, развернувшись, увидел волчицу. Та уже была в прыжке, но парень успел замахнуться топором. Куда он угодил, не понял. Зверюга взвизгнула и с воем поползла в глубь, в чащу.
Алешка не успел дух перевести, как на него с двух сторон насели волки. Они валили его в снег, сшибали, повисали на спине и плечах, рвали одежду в клочья. Парень понял, их взяли в кольцо, и воспользовался советом стариков, закричал голосом рыси, волки еще не успели добраться до тела человека, оторопели. С рысями эти звери старались не сталкиваться в тайге.
Алешка этим воспользовался и побежал к дороге. Он даже не оглянулся на Петровича, забыл о елках. Но… Кобылу волки успели разнести по сугробам. Мужик пешком вернулся в Сосновку и рассказал обо всем. Трое охотников сняли Петровича с высоченной сосны. Как он там оказался, сам не помнил. Ему даже в деревне мерещились волчьи глаза, клацанье клыков, зубастые пасти, жадно хотевшие его крови. Он сидел на сосне, на самом верху, волки ждали, когда человек свалится вниз, не выдержав сумасшедший холод. Они не дождались совсем немного и ушли, услышав голоса людей.
Петрович закричал из последних сил. Свалился в сугроб комом под ноги деревенских мужиков. До самого отъезда не разговаривал и не смотрел на Алешку. Даже теперь, через много лет не смог ему простить тот день… Вся Сосновка знала причину обиды Василия. И уже никто не ходил и не брал с собою в тайгу Алексея, ему перестали верить, понимая, что предавший однажды подведет и дальше, не задумываясь
и не переживая. Слабый не знает совести. Ему дорога лишь своя жизнь.
—
А помнишь, как мы строили мост через реку, за Сосновкой! Уж и не знаю, как она звалась, но мост позабыть не могу, — закашлялся Михайлович. И глянув на соседа, сказал вполголоса:
—
Вот там я тебя уважал как друга!
—
А что за мост? Ты мне никогда о нем не рассказывал, — спросил Федор.
—
Да ништяк! Река Медведкой прозывалась. Над ей мост висел. Хилый и ветхий как старушачья сопля. По ем в райцентр ходили наши сосновские люди. Иногда начальство возникало. И все выходили с машин и через реку пехом шли. Водитель пустую перегонял. Не верили начальники тому мосту, им жить хотелось. А на новый, прочный, не давали денег, все ждали, покуда гром грянет. Так оно и стряслось. Мы опосля паводков пошли тот мост крепить. Он навовсе раскорячился во все стороны. По ем не то ездить, ходить неможно сделалось. Тут же бабу нашу деревенскую рожать приспичило. Ну ее на председательской машине привезли к мосту, а дальше как хошь! До райцентру еще верст и верст. Баба не своим голосом заходится. Схватки допекли. А сосновские повитухи не взялись помочь, сказали, что дите к свету жопой стоит, мол, надо в районный роддом отвезть. А как через мост? Машина сигать не могет, то и придурок ведает. Ну, что тут делать? Баба идти не может. У ней дитенок на полном ходу уже поллитру выглядает… Водила весь взопрел от страху. Не приведись, кончится в дороге баба — в Сосновку не вертайся, родня той родихи враз его пришибет. Так и сидит, как ведмедь в капкане. На него глянуть жутко. Сам весь почернел с переживаниев. И никто выход не находит.
—
А ведь броду не было, чтоб проехать по реке?
—
Кой там брод? Медведку такими корягами и корчами занесло в паводок, што об
Вы читаете Вернись в завтра
