Ага! Совсем помолодеем! Ссаться перестанем, сраться начнем! — отозвался человек из темноты и спросил:

Ты там в Сосновке парился в бане с деревенскими иль не пустили тебя неподмытого?

С чего забижаешь? Я кажную неделю с ими парился.

Небось со старухами и стариками?

Пошто эдак? Я не выбирал. Шел со всеми, кто позвал. Оно иная тамошняя бабка так выходит веником, лучше молодухи. Аж шкура трещит. Бывало, с бани поначалу на карачках выползал. А тут холодный клюквенный квас, со льдом. Опрокинешь кружку, нырнешь в сугроб и снова в парилку на полок. Вот это славно! Все хворобы как рукой снимало. А опосля баньки стакан первача как долбанешь и салом закусишь, свойским, с чесноком и перцем. На душе так легко, хочь петухом кричи.

Тебе повезло, в деревне жил. А я в тайге, что зверь. Мне брехали, ровно таких как я нельзя выпускать из леса в люди. Много бед от таких. Но в бане я парился вместе с мужиками. Ни с теми условниками, а уже на сплаве. Народ там был всякий. Но как один — вольные. Все из деревень, отчаянные, крепкие люди, они с весны до осени упирались на сплаве, а зимой уходили по домам отдыхать. Оставались немногие. Кому все опаскудело, и домой возвращаться не хотели. Их было немного, меньше десятка. Парней четверо, они откосили от армии, двое с бабами не сдышались. И еще один придурок — романтик. Он себя называл человеком искусства. А все его звали Костя из кустов. Ну да хрен с ним, он никому не вредил и не мешал. Так вот мы и жили. Каждое воскресенье в бане парились. После нее чай гоняли до ночи. Базарили долго, всяк о своем рассказывал. Послушал и понял, что их вольная житуха ничуть не краше нашей» ссыльной. Всякую копейку потом и кровью добывают. А забот столько, что заработков не хватает, как ни крутись. Случалось гибли мужики, а кто их пожалел иль вспомнил. Так вот Валерка наш, все от армии откашивал, дедовщины боялся. А помер по глупому. Плот, на какой встал, ни с хрена перевернулся и оглушил мальчишку, да так, что на дно топором ушел. Его искали, но не нашли. И сам не всплыл. Так и сгинул в секунду. Бывало штабели бревен посыпятся. Не все успевали отскочить вовремя, и сшибало с катушек, разглаживали бревна мужиков в миг, в лепешку. Была жизнь, а что от нее осталось? Только мокрое пятно, да и то вонючее. Других калечило. Этим и вовсе хило, пенсия копеечная, а и ту не все сумели выдавить из государства. Сначала побирались, потом бросались головой в реку, чтоб одним махом отмучиться от всего. Что делать, коль нигде просвета не видать!

А у кого оне узрели тот просвет? Был он у тибе иль у мине? Ты в воде мучился, а я в огне. Все лето, как проклятые, тушили лесные пожары всей Сосновкой. Бывало, только с одним сладим, тут же в другом месте заполыхало как наказанье. Вот так-то вижу, дите чье-то в огонь попало. Ну, мальцу года три, не боле. Знать, в доме приглядеть стало некому. Он небось уснул, когда вкруг его заполыхало. Кричит дите, надрывается, страшно сделалось. А своих рядом нет. Чужому кому сдался. Так вот и сиганул за им. Схватил на руки и ходу с огня. А где край пожара, глянул, вкруг сплошной огонь. Стянул с себя рубашку, замотал головенку пацану, бегу, ровно чумной, ничего не видя. Сам уж весь спекся, волосья горят, отовсюду с меня дым и пар хлещет. Но ить выскочил каким-то чудом и пацана от погибели уберег. Потом его родители сыскались. Ну што поделаешь, все подневольными жили в той Сосновке, каждому лиха хватило по самое горло, — вздыхал человек.

Пожары и нам доводилось тушить частенько. От них зверья много гибло и калечилось. Вот так и нас,

плотогонов, однажды погнали на пожар. Я глянул, впереди кто-то горит. Хвать за лохмотья, это лесничиха! Волоку ее с огня, она что-то бубнит, а не разобрать. Выскочил с огня, выпустил ее, а она мне по хребту кулаком как вмазала и базарит:

Ты что, катях медвежий, зачем меня отнес от логова, я волчат доставала, чтоб спасти их, а теперь они сгорят. Кой черт поднес тебя не ко времени! Верни меня обратно!

Щас! Спешу на подтяжках. Ты что? Вовсе спятила, дура! Сиди и не трепыхайся, куропатка полоумная. Ни то, как врежу меж глаз, так про себя запамятуешь, про волков подавно. Все лесники сдвинутые, но эта полудурка из всех стебанутая была!

Пошто эдак?

Да потому что в таком огне помнить о волках может только психоватая!

Привет, мужики! А я думал вы еще спите! Ведь время только шесть утра! — послышалось за спинами. Оба оглянулись. В дверях стоял хозяин коттеджа.

А мы и не спали! — ответил Михалыч за обоих.

Я сегодня на рыбалку собираюсь. Вот и решил разбудить пораньше. Ну, как у вас работа движется?

Мы свое закончили. Расчет ждем! — ответил Михалыч. И получив деньги сполна, собрал в мешок инструменты, подождал, когда вернутся с мансарды Петрович с хозяином. По их виду понял, что оба остались довольны друг другом.

Хозяин коттеджа предложил людям отвезти их домой на своей машине. И вскоре Михалыч с Петровичем оказались каждый в своем доме.

Петрович сразу лег спать и проснулся уже после обеда. Пока заглянул в сарай, на чердак, проверил порядок во всем доме, время незаметно подошло к вечеру. Вернулись из детского сада Тонька с Колей. Петрович вмиг увидел, что мальчишка не в настроении. Он долго молчал, сопел, а потом

не

выдержал:

Дедуня! А Ирка не хочет, чтоб стать женой! Говорила, что ей мамка не велит. Потому что у меня нет папки. Еще потому, что всех деток в одеялках приносят, а меня мамка «в подоле» принесла, — задергался подбородок мальчишки.

Чево? Ее дуру-мать вообще на самогонку выманили. Без бутылки вылезать не хотела. С детства пьянчужкой была. В школу с бутылкой бормотухи ходила. Все дети над ней смеялись. Хто б там варежку открывал! То я ихнюю вонючую ораву не ведаю! — заводился старик.

Дед! А почему меня все взрослые зовут безотцовщиной?

Кто так сказал?

Родители наших деток в детсаде!

А у всех этих детей есть отцы?

Нет. Ну их не дразнят. А меня обзывают за- чем-то!

Тонька! Иди сюда! — позвал Петрович и сказал строго:

В завтра уходишь с работы навовсе. Слышь меня? И штоб ни дня больше там тебя не видел. Колюньке до школы вовсе малость осталось, нехай перебудет дома. И ты с им! Всю душу мальцу сгадили! Не за чем тебе там маяться. Слышь меня? В доме с вас толку поболе, а и мне спокойнее! Хватит всех нас за нервы дергать.

Дедуля, успокойся, оно и в школе не легче, то же самое повторится. Надо уметь не обращать внимания на отморозков, — вытирала баба слезы со щек.

Петрович, услышав от внучки неожиданную отповедь, мигом побагровел. Он хотел обругать родителей и детей детсада и школы, но понимая, что нельзя срываться на брань при Кольке, нахлобучил шапку и поспешно засеменил к Андрею Михайловичу.

Василий Петрович задыхался от обиды. И сосед, увидев его, сразу смекнул, что кто- то уже достал

мужика, вывернул ему душу наизнанку, но сам продолжал спорить с Федькой.

Да нечего мне ждать от властей! Ничего доброго от ней не получим. И ты сопли не развешивай! Говоришь, пенсии прибавили? Дурак! Ты лучше глянь, на сколько цены повысились на все! Сахар и крупа аж втрое подорожали. А газ и свет — вдвое! Вот тебе и благодетели! Копейки старикам кинули, а пенсию отняли! Чего ж это я до сих лет вкалываю! Не с жиру и дури, не от жадности, а потому что на пенсию не прожить! Ты в счета погляди, какие приходят! Скоро с нас налог будут брать за воздух, чем дышим! Вообще озверели! Берут налог за землю, даденую людям самим Богом! И за солнце! Тоже ведь и светит, и греет каждого! Вот только по разному!

Ну чего ты злишься? На земле ты живешь, огород и сад имеешь. Они у тебя в пользовании, доход приносят, потому, налог берут! Так положено! — возражал Федор.

Кем положено? Мне кто помогал разработать участок? Сам его поднял! У других