А на што вам мучиться, пускали б бревна без людей, они своим ходом сами приплыли б куда надо. Зачем вас терзали?

Если б ни плотогоны, половина сортиментов терялось бы по пути! Понял? Вариант проверенный. Государство лишнюю копейку не выкинет. И каб не выгодно было держать плотогонов, их не имели б в сплавщиках леса!

А как же зимой, когда река замерзала, куда вас девали? — спросил Петрович.

Лесовозы возили, тракторы, прямо по зимнику. Там знаешь сам, полно болот, летом по ним не поедешь, а зимой, когда все замерзало насмерть, мотались по болотам, их и называли зимним путем иль зимниками.

Как же ты добрался в тот раз к сплавщикам, совсем гольным? Небось ругали тебя змеи?

В другой раз может и вломили б, но тут всех смех разобрал, глянув на меня. Ну ты только представь, стою перед ними с воротником на горле. И больше ничего! Лопухом голь спереди прикрыл. Мужики все слова потеряли, хохотали как дурные. Когда им

напарник рассказал, как все получилось, дали мне спецовку и посоветовали в другой раз не бегать с плота на плот, а держаться на последнем плоту и внимательно следить, что делает мой напарник и учиться у него всему. Когда же я новому «бугру» сказал, что мой бывший бригадир писал ему для меня «охранную грамоту», чтоб приняли здесь как своего, но мастер отнял бумагу, сплавщики и вовсе потеплели. Дали свою рубаху, исподнее, носки, шапку, даже тепляк сыскали, но утром снова отправили на плоты. Я шел и молился Богу, чтоб вернуться живым… И видишь, не потонул, не сдох, хоть всякий день за руку со смертью дышал. Никогда не был уверен ни только в завтрашнем дне, а и в следующей минуте. Хотя к концу лета научился перегонять плоты почти без потерь, перестал бояться перекатов на реке и напарник уже хвалил, говорил, что я способный ученик, но не все бывало гладко, случались свои сбои, их никогда не угадаешь. Так то вот однажды столкнулись с баржей, она дизтопливо везла нашим сплавщикам. А тут мы, как назло. Баржа скорей к берегу прижалась. А плоты по обшивке загрохотали. Мы со страху спешим отвести их, да не получается. Пробоину утворил и, ну, разве хотели? Ох и досталось нам тогда на каленые. И напарника, и меня отмудохала команда баржи. Потом еще от мастера досталось. Грозился ишачья грыжа, «уголовку» мне состряпать за умышленное вредительство. Но не состоялось у него. Ни все ж вокруг были отморозками.

А что ты там зимой делал, когда сплава не было?

Грузили лес на лесовозы. Машин было много. Случалось, даже пожрать не удавалось до самой темноты. За день до тридцати машин отправляли. Возвращались в будки полуживые. Какой ужин? Доползти б до койки. А утром снова как каторжники… Знаешь, как я там научился ценить волю! Всю свою жизнь до

ссылки перетряхнул в памяти, всякую ошибку и глупость вспомнил. Сколько ругал себя за всякую оплошку. И все мечтал, как стану жить, выйдя на волю. Оно ж, все

не так

получилось, — вздохнул Андрей Михайлович.

Меня как освобождали, знаешь? Бумага на две недели застряла в милиции. А все от чего? Да потому что и в лягашке работал родной брат нашего гундосого мастера! Они — сволочи одинаковые! Вот и проморили лишку. Ну я на них напоследок оторвался от души! Уж они меня не забудут никогда.

Как же их прищучил? — открыл рот Петрович. Михалыч рассмеялся:

Так уж приключилось, что по весне река вышла из берегов больше обычного и затопила берлогу. В ней медведица с двумя пискунами. Одного она унесла, а второй на дерево влез, мамку звал, да не дождался. Сняли его наши мужики и приручили зверюгу. Он быстро рос и к осени совсем большим стал. Всех наших сплавщиков доподлинно знал, а вот мастера на дух не терпел. Тот в отдельной, в своей будке дышал, брезговал работягами. А медведь ко мне, как братан приходил. С моих рук ел. И мужики говорили, что медведи никогда не станут жрать у того, чьи руки в крови. Таежное зверье убийц враз чует. Ну да этот медведь только своих признавал, чужих прогонял прочь, подальше от лесосплава. Но по команде, за кусок сахару, мог таких пиздюлей отвалить любому, что мало не казалось. Ну, а тут лягашонок приехал с бумагами на мое освобожденье. Я враз увидел, что он отнял две недели вопи. Так обидно сделалось. А дело уже к вечеру. Было решено поехать в район утром, оттуда на поезд и домой. Я собрался, а ночью запустил медведя нашего к тем братьям и натравил на обоих…

Нешто оне не закрывались? — удивился Петрович.

В тайге и на сплаве никто не закрывался. Запрещалось такое. А двери медведь открывал спокойно. И ввалился, когда эти двое уже вовсю спали. Ох-х, и вломил он им! Порезвился наш косолапый от души. Так отметелил обоих придурков, что отплатил за все мои мученья разом. Я когда утром увидел их, был очень доволен. Ни одного живого места на них не оставил. Вся бригада не сумела б так уделать. Короче, отдал я мишке весь свой сахар и уехал с Сибири насовсем.

Я помню ты ночью приехал. А вот я рано по утру! — встрял Петрович.

Все так. Но я никогда не забуду эту дорогу домой. Ночами подскакивал, чтоб не проспать, не проехать свою станцию. Я когда вышел на перрон и сам не заметил, как глаза сделались мокрыми. Уж очень долгой была разлука. Хотя во сне почти каждую ночь видел наш город и свой дом. Жену и Федьку! Их я ни на минуту не забывал. И только оглянулся, они уже вот, оба на плечах, шее повисли. Пацан подрос, вовсе не малыш, почти взрослый стал. А вот жена совсем постарела. Только глаза остались прежними и улыбка, как раньше. Обнялись мы втроем, воем в голос. Конечно, радоваться надо б, да пережитое наружу выскочило раньше смеха и сдавило горло.

А мине никто не ветрел на вокзале. Светка на работе была. Боле некому. Добрался до избы, посидел, подождал, ну и прилег, уснул враз. Светка воротилась и не признала, подумала, что бродяга приблудился. Прогонять стала. Ну, оно и понятно, годы ссылки поменяли. Башка сивой стала, морда морщатой! Я себя в зеркале не узнавал, жутко делалось. Ну, опосля свыкся, куда денешься. Жисть нелегкой была, свои отметины оставила.

Давай спать! — внезапно оборвал Михайлович Петровича и, не ожидая согласия, лег на матрац, положив под голову свернутую телогрейку. Вскоре и Петрович устроился поближе к теплу. От камина шел жар, а мужикам, вот незадача, снилась Сибирь, со снегами по пояс, с трескучими морозами, с соснами и елями до самого неба, с криками рысей и рыком медведей, с полноводной, коварной Обью, с людьми, какие помогли выжить в ссылке и выйти на волю.

Ну, чего ты стонешь, Петрович? К чему давишь в побелевшем кулаке угол матраца? Чего кричишь в темноту пустого коттеджа? Что мучает твою душу? Опять прошлое бередит память, и ты задыхаешься от бессильной злобы. Но далеко позади остались все твои враги и беды. Забыл бы их! Прости каждого за вольные и невольные горести, доставленные тебе когда- то. Может и самому будет легче. Но сквозь губы снова рвется наружу проклятье:

Я ж тебя с-суку, с земли выковырну! Чтоб тебя, лярву, блохи грызли!

Михалыч спит, отвернувшись спиной к Петровичу. Положил под щеку руку, вздыхает тяжело. Из глаз на телогрейку тихие слезы бегут ручьем. Сибирь снится или обида на друга болит и плачет невольно. Он вот рядом, уже старик, но и через годы не забывается вина. Днем молчит, сдерживает упрек, рвущийся с губ, а ночью неволен над собой даже сильный мужик. Он многое пережил и перенес, но не смог забыть и смириться с предательством.

Видно потому встают ночью, курят поодиночке. Сутуло сидят у камина в темноте и одиночестве. Сегодня последняя ночь, завтра по домам. Когда появится следующий заказчик? Возьмет ли обоих или кому- то одному повезет? Не подведет ли здоровье? Как там дома? Все ли в порядке? — думают мужики, вздыхая и ворочаясь с боку на бок.

Не спится, Михалыч! Давай покурим. Едино маемся. Ужо взавтра отоспимси, в бане напаримся, спины нахлещем, глядишь, сызнова оживем, помолодеем, — рассмеялся Петрович.