Тонька завелась с самого утра и ворчала на деда Василия не переставая за беспорядок в доме. Да и кому понравятся грязные башмаки, оказавшиеся посередине коридора, рукавицы на кухонном столе, облезлая шапка на стуле, разве это порядок? А тут еще Колька хнычет, требует вытащить его из мокрых порток, в какие налудил по забывчивости, заодно жрать просил. Ну где тут успеть всюду?

Баба сетовала, что единственный выходной и тот проходит комом, вместо отдыха сплошные заботы и заморочки.

— Как надоели вы мне оба! Два засранца! Старый и малый придурки! Ни у кого с вас ума в башке не водится. Хоть разорвись на части, едино не успеть за вами! Паразиты! Когда от вас избавлюсь! — ворчала баба, наводя порядок в доме под занудливую брань.

Колька устал требовать свое и зашелся в визге. Он уже слез с койки, вцепился в подол матери и настырно тянул на кухню. Мокрые портки мотались на коленях, тормозили мальчонку. Баба оглянулась на сына, подхватила его на руки, сдернула мокроту и, переодев в сухое, усадила сына за стол, поставила перед ним кашу с молоком, дала ложку, и решив заодно покормить деда, оглянулась и не увидела старика.

— А на кого ж я брехала? — спросила саму себя удивленно и пошла искать Василия Петровича по комнатам. Но деда не было нигде. Он словно испарился, тихо и бесшумно исчез.

Баба не нашла его ни в комнатах, ни в подвале, ни в кладовке, ни в сарае, она даже на чердак поднималась, обошла весь двор, выглянула за калитку, но на лавке возле дома, где любил посидеть старик, тоже было пусто.

— Куда ж запропастился сушеный таракан, иль черти сперли под шумок? — остановилась среди двора растерянно. Тоньке стало не по себе. Она не знала где искать старика, куда он мог пойти? Да и не слышала баба скрипа двери, шагов, все было тихо. А вот Василий Петрович исчез. Обычно всегда предупреждал куда уходит, надолго ли покидает, тут же исчез без слов, хотя никуда не собирался.

Тонька выглянула за ворота:

— Может, в магазин поперся старый хрен? Там с мужиками пиво пьет? Нынче как раз все бездельники собрались в кучку. Где ж им душу отвести, вот и гужуют в выходной. Пьют свое пиво под воблу. Хотя, и тут сказал бы куда настропалился. Знает, что искать его стану, ведь не жравши пошел. Но как не услыхала, удивляется баба.

— Никогда вот так, крадучись, не смывался из дома, а тут, ровно пошутковал! — вернулась в дом и, умыв Кольку, закончила уборку.

Тонька затопила печь, приготовила ужин, искупала сына, помылась сама, даже постирать успела, а деда все не было. Она выглядывала в окно, но бесполезно. Ни звука во дворе. И на дороге ни единого человека. Тонька уже всерьез испугалась, куда подевался старик?

— Коленька! Где наш дед? — спрашивала сына в надежде, что тот видел. Но мальчишка улыбался, крутил головенкой, искал старика, какого любил больше всех в доме. Дед никогда не бил по попке, не дергал за уши, не обзывал и не обижал мальчонку. А вот куда исчез, пацан и не приметил, хотя успел соскучиться и прилип к окну, смотрел в окно и ждал…

За окном уже смеркалось, и Тонька, забыв все свои обиды и брань, тряслась от страха. Она не знала, где искать деда, у кого о нем спросить.

— У Андрея печника, что живет напротив? Ну нет, к нему наш не пойдет. Уж сколько лет не здороваются и не разговаривают, все враждуют. Хоть раньше дружили и ладили меж собой. Его к печнику комом

— К Степановне и подавно не наведается. Эта чума

Та хоть и в бабьих руках, а смотрелась ухоженной. Крыша не железом, рубероидом покрыта, но нигде не протекает. Стены изнутри и снаружи оштукатурены, крыльцо и ставни покрашены, забор стоит крепко. Сама баба всюду справляется. Уж как успевает — одной ей ведомо.

Степановну знала и любила вся улица, кроме му

Другие соседи обросли детьми и внуками, им совсем не до гостей, свободной минуты не было.

— Но куда подевался дед? Столько времени пить пиво с мужиками никак не мог, — думает Тонька и решила заглянуть в сад, огород, хотя там давно все убрано. Но никого…

Баба со страху слезы ронять стала. Страшно, жут

— Где ж ты был, чертушка облезлый? Где носило, всю душу мою наизнанку вывернул! — обхватила старика, прижала к могучей груди накрепко, чтоб не сбежал никуда. Старик чуть не задохнулся в сиськах внучки и, кое-как вырвавшись из объятий, глотнул воздуха побольше и сказал усмехаясь:

— Я тебя отучу брехаться со мной! В другой раз и вовсе на неделю иль боле того сгину. Навовсе мозги посеяла, на меня, хозяина, хвост подняла. В своей избе уваженья не стало. Все бурчишь, пилишь без роздыху. А испроси за что? — хмурился Василий Петрович деланно.

Тонька тем временем накрывала на стол.

— Садись ужинать, — предложила коротко, а саму любопытство раздирало, где ж был дед весь день, с самого утра до позднего вечера у кого-то задержался.

— Не хочу ужинать. Сытый нынче, без ругни от пуза накормили. Тыщу спасибо в карманы напихали и просили впредь не обходить, — похвалился старик.

— Это кто же так приветил?

— Век не угадаешь! — улыбнулся загадочно и добавил:

— С Андрюхой помирился. Уж так приключилось промеж нас, сколь годов воротились друг от дружки, нынче конец ссоре. Порешились заново в ладу жить.

— И за то он тебе спасибо говорил, — не поверила Тонька.

— Полы я ему перетянул на кухне. Все как есть по доске перебрал. Больше половины заменил. Много сгнило, нынче все путем. Ни единая половица не подведет. Хоть коня заводи, полы выдержат, — хвалился старик.

— Кто ж помог помириться? — удивилась баба.

— Нихто. Так уж приключилось, — хохотнул дед и вспомнил, как тихо вышел из дома, спасаясь от Тонькиной брани. Не мог дольше слушать ее укоры будто он самый беспутный и неряшливый, никчемный, зряшный человек, что мешает всем, а прежде всего своим домашним. Ни в чем не помогает Тоньке, матерится при Кольке, а тот, не научившись говорить нормально, уже выдавал на дедовском жаргоне такое, что Тонька тут же била мальчишку по заднице, внушая, мол, такие слова говорить нельзя.

Колька удивлялся, почему дед говорит и его никто не бьет по попе, а вот ему достается сразу за двоих. А на руку Тонька была несдержанной, как и на язык. Вот и ушел старик из дома. Сел на скамейке у ворот. На улице ни души. Отдыхал от домашних брехов и ссор. На душе понемногу улеглись обиды, успокоившись, дремать стал да вдруг услышал:

— Эй, Петрович! Когда алименты отслюнишь мне, старый черт?

Василий Петрович проснулся мигом. На всей этой улице он был единственным Петровичем, а значит, обращались к нему. Но при чем тут алименты, какое отношение он к ним имеет, проснулся человек и, оглядевшись, увидел возле себя соседа — Андрея-печника, с каким рассорились много лет назад. Тот