тьма, пронизанная запахом наркоты, блевотины и скотства. Жмутся по углам, испуганно замирают в утробах шикарно обставленных квартир те, у которых не чиста совесть. Лососина и икра застревают в глотках, захлебывается тупая галимая музыка, разом пустеют ночные клубы и рестораны, где только что с таким гвалтом спускались деньги, вымаранные в слезах, поте, крови народной.
Но там, на рабочих окраинах, на полумертвых заводах, в издыхающих русских деревнях, всюду на огромных просторах оплеванной, замордованной, раздерганной на клочки страны, вздрагивают и с надеждой приподнимают головы, до того бессильно уроненные на сцепленные руки, заслышав мерный топот тысяч и тысяч кованых сапог. Тих и далек еще марш, далеко колышется колеблющееся зарево факелов. Но вот мерный шаг ближе и ближе. Не остановить. Это уже не остановить никому. Стройные ряды маршируют мимо окон домов. На потолках с подтеками играют всполохи факелов. Покачиваясь, чадя сизоватыми выхлопами, колоннами движутся облепленные гомонящими солдатами танки и БТРы, и на алых и черных стягах над ними полощется на ветру вечный солнечный символ. Во все закутки врываются отзвуки марша (Сова слышал стихи от одного парня, который читал их в какой-то газете):
…Защитники славы ее былой, Изрубленной на куски, Рота за ротой, вставайте в строй, Выстраивайтесь в полки!
И родители с удивлением смотрят, как сыновья и дочери достают припрятанные узелки с униформой и стремятся туда, в чеканный строй марширующих колонн. И ночь разорвана
Сову вырвал из мечты свистящий шепот Роммеля, вынырнувшего из темноты. Квас и Сергей стояли плечом к плечу и почти сливались с бурой стеной котельной.
— Ну, Сова, кто ищет, тот всегда найдет. Сейчас, появится! Короче, налетаешь первым. Дальше увидишь, что будет, главное, не тормози. Страшно?
— Немного.
— Ладно. Помни, что сказал Фюрер, что главный жид, которого надо убить, это жид, который сидит в нас самих. Это жиды по имени Неуверенность, Слабость, Трусость, Слюнявая жалость. Ну ладно, давай.
Они растворились в темноте. Сова остался один. Вдруг он подумал, что все свалили и что он сейчас один-одинешенек. Может, в этом и заключался индивидуальный зачет? Посмотреть, побоится ли он напасть на хача, если он один? Глаза скоро освоились в темноте, и он с облегчением убедился, что все здесь. Вон Роммель, напрягся и готов к бою, а чуть дальше все так же касающиеся друг друга плечами Квас с Серегой. Сова чуть отступил. Гортанный возглас заставил его вздрогнуть. Хачик поскользнулся в каше из снега и грязи и выругался. И был он — совсем уже близко.
«Ну, ну давай, сука!»- судорожно подумал Сова. Руки начали предательски вздрагивать. Хачик подошел к Сове почти вплотную, оставив за спиной готовую к прыжку троицу. Сова на ватных ногах ступил вперед. Вздрагивающий огонек сигареты осветил какое-то дьявольски неправильное лицо с уныло висячим носом. Тут Сова очень хорошо понял, что имел в виду Сергей, когда говорил, что кидаться, когда человек из плоти и крови стоит перед тобой. Сова вдруг решил, что рука у него не поднимется. Он дико ненавидел хачей, но слушать охотничьи байки и «работать в куче» одно, а вот теперь напротив стоит человек, живой и теплый, и настороженно смотрит на Сову.
Сова обругал себя всеми словами, которые пришли на ум.
— Чэво надо? — гортанно спросил хач. В голосе не было и тени страха. Была только легкая наглость, как при разговоре с низшим существом.
Сова сглотнул и брякнул первое, что пришло на ум:
— Ты чо?
— Ничэво. Чэво надо?
Сове почудилось, что он слышит, как за спиной хача плюется Роммель, с той стороны, где стояли Квас с Серегой, будто телепатически пальнули ему в мозги: «Время, идиот! Время!» Хач сделал шаг вперед и пихнул Сову в грудь. Сова наотмашь ударил вперед кулаком с намотанной цепью. Хач вскрикнул. Резкая боль пронзила кулак Совы. Он бросился на хача, они сцепились. Секунды, за которые Сову обдало запахом туалетной воды и мятной жвачки изо рта, ему показались вечностью. Враг сжал его резко, и Сова вскрикнул: все-таки он был пацан, а хач был жилистым и здоровым молодым мужиком. Вдруг хач как-то вздрогнул и вытянулся как струна. Сова успел наладить коленом куда-то в пах, но тут его оторвали от противника со словами «Все, свободен!». Это с тыла вступил Роммель с отверткой, и тут же дуплетом на врага обрушились Серега и Квас. Удары посыпались, как горох. Хач, одной рукой прикрыв лицо, а другой зажав бок, согнулся и начал голосить. Роммель два или три раза погрузил ему в спину отвертку, чпокала каждый раз протыкаемая дубленка. Сергей насаживал коленом по голове, после каждого удара пытаясь свалить хача на землю за шиворот. Хач дергался из стороны в сторону, но не падал.
— Да вались, ты, гнида, скорее!
— 0-о-о-ой!!! Убыва-ают!
— Заткнись, заткнись, сука!
— Нэ нада-а-а!
Сбоку подскочил Квас. С подскоком вмазал пыром гриндера под колено, и тут хачик обрушился на землю, намертво вцепившись в Кваса. Квас взбесился — одно колено с сочным чавканьем погрузилось в грязь.
— Отцепись, мразь! А, сука! — Квас врезал ему кулаком по лицу, коленом пригнул голову врага в грязь, отчаянно рвался, но тот вцепился крепко. Серега ударил два раза мыском гриндера прямо в лоб хачу, потом куда-то в лицо ткнул отверткой Роммель. Квас вырвался наконец-таки, отскочил в сторону, стал чистить платком штанину.
— Вот сука, а! Вот, блядь, пидор черножопый! Штаны…
Серега прыгал на хаче, гвоздил ему сверху подошвой ботинка по затылку, Роммель снова ткнул пару раз отверткой, а Сова дрожащей рукой в перчатке вывел из пульверизатора свастику на стене котельной.
— Все, все! — Роммель всегда знал меру. — Уходим, Сова! Хорош, Серега, блядь, уходим!
Они рванули вслед за Роммелем. Бежали, пересекали пустые темные дворы, проносились мимо тускло освещенных подъездов и опять уходили во дворы, во дворы, во дворы. Спасительные дворы, пустеющие с наступлением темноты. Сначала Сова забросил пульверизатор в открытый мусорный контейнер, а потом в какой-то пустырь Роммель, широко размахнувшись на бегу, зашвырнул погнутую отвертку. Удирали долго. Квас уже потерял счет вымершим дворам, тихим улицам, которые они перебегали. Квас теперь вообще не смотрел по сторонам, впереди видел только резкие, как клинки, отблески света на черной кожанке Роммеля, когда проносились мимо фонарей — что-что, а район Щукинской Роммель знал, как свои пять пальцев, и беспорядочность ухода была только кажущейся. Видимо, он вел их каким-то сложным путем. Скоро они перешли на размеренный бег. Сова задыхался, но не отставал. За Серегу и себя Квас не беспокоился — сам он шесть лет отыграл в хоккей, Серега же футболил лет шесть.
Роммель резко остановился, и Квас чуть не налетел на него. Остановились Сова и Сергей.
— Чего?
— Все, приехали. Пойдем.
Они пошли за Роммелем, Серега обернулся и увидел, что Сова сидит на корточках и разевает рот, как рыба.
— Встань, пошли. Ты чего, сердце на хер посадишь. Давай, вставай!
— Он прав, Сова. Ничего, сейчас отдышишься. Пошли. Дошли до конца длинного шестнадцатиэтажного
дома и остановились в арке. Было видно освещенное шоссе, по которому часто сновали машины.
— Ну, все. Тут остановка за углом. Доедем до «Речного вокзала», а там разбежимся. Стоим здесь. Автобус мы и так увидим.
Квас закурил, Серега тоже, хотя курил очень редко. Сова шумно дышал.
— Да, Квас, — сказал Роммель.
— Чего такое?
— Штанина у тебя очень чистая.
— Да я вижу, блядь. Сука, а?!
