Квас неопределенно покачал головой. Дальше до выхода все молчали. Трамвай замер на перекрестке. Квас пошевелился.

— Вот, Серег, смотри. Нам сейчас выходить, а тебе у метро, через одну.

Трамвай отстоял свое перед светофором на перекрестке, дернулся вперед.

— Ну, все, Серег, давай! — Они, сильно хлопнув, пожали друг другу руки, но не за кисти, а перед локтями, как это принято у националистов.

— Пока! — Инна помахала ему ладошкой.

Отойдя на несколько шагов, Квас резко развернулся и вскинул руку — ритуал прощания надо соблюсти до конца.

Они сошли с трамвая. Тот же холодный кинжальный ветер опять обрушился на них. Некоторое время они шли молча, кутаясь в шарфы.

— Фу, блин! — Квас высморкался, — Ну вот, мы почти дома. Видишь этот колодец здоровый?

— Да.

— Там мое логово. Ты чего, сейчас еще поприкалываемся, посмотрим, как мои родители отреагируют!

Черная, темнее ночи, с желтыми глазами редких сияющих окон громада дома надвинулась на них. Арка походила на распяленный рот или на глухую пещеру.

— Ну, Инна, готовься. В этой арке всегда такое ветрило — край. А там и мой подъезд недалеко.

Арка поглотила их.

— Ой, мама!

— А-а, ясно? Фу, ну все.

Квас отомкнул железную дверь подъезда.

— Прошу. Будьте как дома.

Подъезд был исписан националистическими лозунгами и символикой. На двери была нарисована виселица, на которой висела шестиконечная звезда и рядом три восьмерки. Квас объяснил, что это значит «Heil Happy Holokaust!», причем это аббревиатура — его собственное изобретение. Справа от лифта был аляповато изображен огромный скинхед, схвативший за горло нечто в колпаке. Надпись гласила: «Убей клоуна!» Над аккуратными рядами почтовых ящиков было написано небрежной ижицей «Убей черного — порадуй мамочку!» У кнопки лифта была наклеена листовка Союза. Она была наполовину содрана, там был нарисован черным маркером кривоватый пенис, тут же красовалась зачеркнутая свастика и крест-накрест перечеркнутые челка и знакомые квадратные усики. Надпись гласила: «Fuck nazi!»

— Что это за херня!!! — взревел Квас. — Какой урод это сделал? Поймаю, я же его урою!

Антифашистское подполье потрудилось и в лифте. «Вы думаете, Фюрер мертв? А мы думаем — нет!» — было написано там, и долгое время этот плевок в морду овощу-обывателю никто не трогал. Теперь же тут было приписано:»Сдох он!» и «Скины — мудаки!» На полу лифта была нарисована свастика, видимо, чтобы граждане топтали ее ногами.

— У тебя маркера нет? — убито спросил Квас. — Нет? Жалко… Интересно, кто же это такой появился? Кто-то из дома, с улицы-то к нам особо не зайдешь. Ну, поймаю гада, я же ему ебальник разорву!

На лестничной клетке Кваса, прямо напротив лифта, был нарисован человечек, точнее, человечище, как на обертках из-под жевательной резинки, только в мусорное ведро он выбрасывал звезду Давида.

— Ну как тебе мой подъезд? Здорово, правда? Инна покачала головой. Когда Квас открыл дверь в квартиру, его встретила темнота.

— Не понял юмора… — удивился Квас, включив свет в прихожей. — А куда ж предки-то свалили?

Он молча помог Инне раздеться и повесил ее шубку на вешалку. На телефоне под трубку был заложен лист бумаги. Квас разулся, снял куртку, подошел и прочитал записку.

— Свалили. Будут завтра. Тем лучше. Сейчас сообразим чего-нибудь поесть. Инна, тапочки нашла? И чего стоишь? Пошли в мою берлогу.

На ходу Квас закурил и, провожая гостью в свою комнату, сказал резко, из-за сигареты в углу рта:

— Добро пожаловать.

Комната Кваса была оформлена еще лучше, чем подъезд. Инна присвистнула.

— Ну и комнатка, — она с интересом оглянулась по сторонам. — Здо-орово. Курить у тебя можно?

— Кури, только окно приоткрой. Пепельница. Извини, у меня тут слегка не прибрано.

— Да ничего — бывает.

Квас взял с полки кассету, сунул в магнитолу и включил. Какой-то мужик неторопливо и грустно запел под гитару по-немецки.

— Это Франк Ренике, — пояснил Квас. — Я от него прусь больше, чем от «Aryan». Хотя тебе-то что, ты, небось, даже не знаешь, кто это такие… Ладно, осмотрись, я пока на кухне пойду пошарю.

Квас ушел на кухню греметь посудой, прикрыв дверь. Инна, закурив, прошлась по комнате. Комнатка и вправду была та еще. В отличие от остальной квартиры, обои в этой просторной комнате были блеклыми и старыми. Стенной шкаф, письменный стол и книжные полки тоже были старыми, с облезлым лаком. Новыми были только длинный диван и тумбочка для телевизора. А так, в общем, ничего особенного там не было — цветной «Электрон» с видаком, достаточно древний центр, приличный компьютер с высокими, чуть изогнутыми назад колонками. На стене — четыре полки с книгами и пятая, доверху набитая кассетами. На одной полке стояла черная подставка под диски в виде раскрытой книги, и этих самых дисков было там штук десять. Зато художественное оформление было выше всяких похвал. Тут сразу становилось ясно, что за человек живет в этой комнате.

Над диваном висел алый флаг со свастикой в белом круге, слева от него — репродукция знаменитой картины, изображающей Гитлера в стальных латах, сдерживающего бешеного скакуна. Именно эту картину проткнул в свое время штыком американский солдат, пронзив Гитлеру лицо. Справа от знамени красовались два самопальных, рисованных тушью плаката на ватманских листах. Один изображал чересчур плакатного скина, в татуировках и узких подтяжках на оголенном мускулистом торсе. За ним урчат трактора на пашнях, дымят трубы заводов, стеной вырастают заповедные русские леса с языческими капищами. Сверху шла надпись тщательно вырисованной готикой: «Skinhead», a снизу — кириллицей с завитками: «Русь пробуждается во мне!» На другом плакате в одном ряду плечом к плечу стояли скинхед с битой, крестьянин, солдат в косынке и с гранатометом, рабочий в комбинезоне и строительной каске, боец Союза в черном мундире, обнажающий меч, и девушка с младенцем. За ними всходило солнце со свастикой внутри и надписью все той же славянской вязью: «Слава России!», а внизу было написано: «Сила — в единстве!» На двери висел фотокалендарь РНСС — уходящая за горизонт шеренга людей в черной униформе, над ними — идеально голубое небо, а за ними храм, чем-то напоминавший Христа Спасителя. Но была там картина, к которой Инна постоянно возвращалась взглядом. На картине на фоне черного неба с багровыми прожилками заходящего солнца, в какой-то необычной форме с Георгием и русскими золотыми офицерскими погонами на плечах, рядом с двуручным мечом, как будто воткнутым в землю ближе к зрителю, сидел рыжебородый офицер. Лицо его было красиво какой-то воинственной, одержимой красотой. Офицер на картине казался живым из-за пронзительных голубых глаз, и в этих глазах светилась фанатичная отвага и беспощадность. Репродукция висела над компьютером, напротив двери, и входящий напарывался, как на клинок, на жуткий проницательный взгляд рыжебородого офицера. Инна слегка поежилась — картина была реальна, тут уж ничего не скажешь.

Инна принялась разглядывать разномастые корешки на книжных полках. На верхней, где высокий фиолетовый кристалл придерживал фотографию Муссолини,

стояли массивные тома словарей — Даль, БЭС, Брокгауз и Ефрон, четырехтомник «Мифы народов мира». Вторая книжная полка была забита букинистикой. Инна выдернула наугад солидный фолиант с золотым обрезом. «О. 1егеръ. Всеобщая истор!я. Том II» — было оттиснуто на кожаном корешке. Когда Инна листала книгу, вошел Квас. Он был уже в темно-зеленой майке, а его подтяжки болтались на бедрах. Квас принес тарелку с тремя апельсинами, а сам уже что-то энергично жевал.

— Слопай цитрус, любовь моя.

— Здорово!