действиям как раз не имел никакого отношения. Работал он учителем английского в сельской школе, а взяли его по наводке местных жителей – те доложили, что Аслан Магомадов укрывал и переправлял в безопасные районы детей-нечеченцев.

Поначалу Мамед хотел его просто расстрелять, но потом передумал. Чем-то парень ему даже понравился – культурный человек; Мамед понял, как стосковался он по культурной беседе. С подчиненными особенно не поговоришь, не поймут, да и авторитет свой зачем ронять. А тут – преподаватель... Да и в случае чего как заложника обменять можно. Зачем добро тратить... Стал Мамед к нему захаживать спокойными вечерами, после обеда, языком почесать – и стала для Мамеда культурная беседа одним из плотских удовольствий, на манер кофе или трубки табака. Молодой преподаватель слушал, слушал его, спорил, горячился, о добре и зле дискутировал – поначалу. Любо-дорого... А потом притих, задумался. Разуверился, значит, что можно Мамеда на путь истинный наставить. И перестал Мамеду отвечать – только «да» и «нет» цедит да кивает – никакого интересу. Не уважает, значит, как собеседника. Ну и Мамеду скучно стало. А потом даже осерчал – раздражать его преподаватель стал. Подумаешь, выискался, чем он Мамеда лучше, что так свысока поступки его судит? Захотел Мамед его поучить, поводил с собой на вылазки, на казнь пленных посмотреть – хиляк этот в обморок упал, вот потеха, а потом бросил общаться с ним вовсе. Так Аслан с ними и ходил – пооборвался, голодный был, кормили его от раза к разу, когда вспоминали. Но и тут Мамед Аслана не расстрелял – нашлось ему применение: приезжали пару раз к Мамеду разговаривать западные журналисты, Мамед их принимал, в арафатку до глаз закутавшись, – так он Аслана при себе как переводчика определил. Мамед язык-то и сам знал, только с переводчиком оно солиднее выходило...

Вечером приехали в деревню, куда было назначено, заграничные журналисты – два мужика и баба, англичане, фотоаппаратами обвешаны все. С видеокамерой... Мамед принял их в одном из домов.

– Скажите, – спросила женщина, поправляя белокурую прядь – красивая, лицо такое серьезное, загорелая, но в шортах – вот до чего не стесняется, – каковы идейные истоки вашей войны?

Мамед дождался, пока Аслан перевел. Вид у Мамеда был важный, бороду за это время отрастил, раздался, арафатка на голове...

– Священная война, джихад, – стал он лениво объяснять, – против неверных.

– Но вам не кажется, что это дикость? – удивилась журналистка. – Мы все, значит, неверные? Вы же, как нам сказали, образованный человек. Разве не может быть в мире много религий? Разве Бог при этом не един?

– Нет бога, кроме Аллаха, – наставительно произнес Мамед, – и Магомет – пророк его...

– И чего же вы хотите?

– Свободы и независимости Чечни. Разве мы не имеем на это права? Разве мы не можем жить по нашим собственным законам, завещанным нам предками? Зачем вы заставляете жить нас по вашим законам? У вас – свои, у нас – свои. У нас, как вы говорите, своя религия. Так же как и в Индии. Почему вы не воюете с Индией?

Далее беседа текла более-менее предсказуемо. Мамед напрягся, вспомнил свое философское образование – вот оно когда пригодилось, – надо было произвести на буржуйских журналистов самое благоприятное впечатление. Вроде как все мы тут культурные люди, просто философия у нас такая... Рассказывал он о том, что жизнь в стране должна проходить по законам шариата, что публичные казни необходимы для устрашения и установления беспрекословного подчинения закону.

– Я лучше знаю, что нужно моему народу. Если у вас есть смертная казнь, почему у нас нельзя? Только у вас она не действует. Это не умно. Ее никто не видит, она не действует. Лучше сильно наказать одного, чем немного – многих...

Мамед вздохнул.

По окончании беседы журналистов по его приказу накормили как следует настоящим восточным обедом. Уехали они очень довольные...

А Аслан после того вечера ходил молчаливый, совершенно надутый – очень ему не понравилось все, что Мамед сказал. Ну и пусть его...

Но тут и третий поворот наступил в жизни Мамеда. Отряд его попал под обстрел, кто-то местоположение выдал. Начался бой, это Мамед прекрасно помнит, а остальное – обрывками. Холмики помнит, стрельба частая, танки подъезжают... А потом, помнит, прилетел вертолет, сбросил аккуратно несколько бомб – и только и видели его отряд. Половина убитыми лежат, половина разбежалась, один Мамед стоит с непокрытой головой посередине поля и думает, что ему теперь делать...

Повезло ему. От федералов он ушел уж неизвестно каким чудом. Поднялся в горы – прав был брат, горы всегда помогут, – бродил там, питался тем, что находил, пооборвался, потом спустился в одно селенье, побирался там, а потом потихоньку-потихоньку до столицы добрался.

К счастью, очень известен он не был, в лицо и по документам его никто не знал, в органах на него ничего не было... Направился тогда Мамед прямо в ставку... К главным. Там-то его как раз знали и заслуги его перед отечеством очень ценили. И брата его любили и знали. И тут так получилось, что вовремя пришел к сильным мира сего Мамед, они как раз новое правительство в это время формировали. Ну и по старым связям – через того же дядю Гасана прошло, – короче, назначили Мамеда замминистра иностранных дел Ичкерии... В который раз Аллах его призрел и на гребне волны вынес, когда другие утонули. Уверился Мамед, что судьба его для великих дел предназначает.

Стал Мамед к новой должности привыкать. Сперва в Чечне порядок наводил, с мелочью всякой расправлялся для виду. А вот теперь снова настало время Мамеду в Москву вернуться, уже в официальном качестве. Как представитель республики... Три машины у него, людей своих он взял – телохранителей двух и старого своего помощника – тоже выжил, значит. Приехал, семью повидал, жену – крику было... Дети за это время подросли. В общем, опять доволен был Мамед. Снова начнется жизнь спокойная, обществом признанная.

Только одна заноза в сердце сидела – переводчик Аслан. Не проследил вовремя за этим Мамед – а тот, говорят, выжил, теперь тоже в Москву направился, на розыски сына своего незаконного... Это Мамеду совсем некстати было. Больше из пленных не выжил никто, никто ничего про него не знал и, соответственно, сказать никому не мог. В лицо его никто бы не узнал... А тогда, когда он к Аслану приходил разговаривать, Мамед имел неосторожность лицо открывать. Кто же знал...

Так что просил Мамед выследить, куда Аслан поедет, и придержать Аслана в надежном месте до разговора с ним, Мамедом. Честно говоря, была у Мамеда мысль – вдруг парень на его сторону перейдет, он ведь теперь лицо официальное, серьезное, противозаконными делами не занимается, наоборот, готов своей стране пользу приносить. А ну, как Аслану это понравится?

Только эту маленькую проблемку осталось в Москве решить – и будет Мамед безупречной репутации человеком, кристальным и для службы на высоких постах в новом государстве вполне пригодным – опять же, с высшим образованием.

И вновь я ехал по пыльной чеченской дороге. Только на этот раз из Грозного. Машина была раскалена на солнце, и было удивительно, как она еще не начала плавиться. Вокруг сплошь расстилались горы и холмы. Попутчиком моим оказался на этот раз молодой совсем, улыбчивый парень, Витька кажется. Видимо, улыбчив он был с самого рождения, раз подобные обстоятельства не разучили его улыбаться. А может, недавно сюда попал. Впрочем, нет, если бы он был здесь новичок, никто бы его, наверное, не пустил так – с машиной по неспокойной дороге. А может, и пустил бы. Бог их знает, какие тут порядки.

Юлию я, конечно, с собой не взял – она осталась в Грозном разыскивать своих родственников. Я даже не успел проводить ее – сразу после разговора с Перелейко надо было ехать.

Разумеется, Перелейко не погнал машину исключительно ради меня. Но в Чернокозово регулярно ездила машина – это довольно крупный и, кажется, даже известный изолятор, предназначенный в основном для содержания пленных чеченцев до выяснения последующих обстоятельств и выяснения степени их отношения к происходящей войне. Да, как бы ни старались в высших эшелонах власти называть все, что здесь творится, антитеррористическими действиями, даже и младенцу ясно, что это такое на самом деле.

– Долго тебе еще здесь? – спросил я Витьку. Тот, улыбаясь чему-то своему и насвистывая какую-то мелодию, крутил баранку.