Они поздоровались.
– А как же! Представитель области. Явился на пленум к вам – разбирать итоги посевной. Наградить передовиков, наказать отстающих. – Он озорно подмигнул.
– Раньше говорили: цыплят по осени считают, – усмехнулась Мария Ивановна.
– То раньше! А теперь у нас боевая задача на каждый период; вот кончилась посевная – намечай новые рубежи, нацеливай на уборочную. А если вас не нацелишь, вы, пожалуй, и убирать хлеба не станете.
– Значит, вразумлять будете? Но кого же?
– А это военная тайна. Что у тебя за конфликт приключился? – спросил Макарьев. – Мне уж звонили, жаловались на твою заносчивость!
– Приезжал председатель РИКа. Это командир в фуражке. И набросился на меня: «Сей незамедлительно!» Чуть ли не кулаком стучал. Ну, я его и выставила за порог.
– Нехорошо! Он же показатель гонит.
– Я не понимаю, чего они всполошились с этим севом? – спросила Мария Ивановна. – Да, идет война! Иные хозяйства ослабли. Так пусть сеют пораньше. Но есть еще крепкие колхозы. Зачем их подгонять? Зачем стричь всех под одну гребенку?
– Председатель РИКа не виноват, Маша… Это наш Лясота кинул сверху лозунг насчет раннего сева. Вот все и стараются.
– И откуда они только берутся?
– Кто? Филипп, что ли?
– Да я про этих начальников вроде председателя РИКа…
– Эх, Маша, был бы святой, а угодники найдутся.
– Да, пожалуй, ты прав. Ну что ж, пошли на пленум!
– Нет, Маша… Я приехал проститься с тобой.
– Как?
– Еду на фронт.
Макарьев и Твердохлебова идут по скверику. В пустынном уголке возле скамейки они остановились, Макарьев, как-то полуотвернувшись, глядя на свои ботинки, проговорил:
– Я хочу тебе что-то сказать, Маша. Может, присядем?
Она молча села. Макарьев продолжал стоять, глядя все так же косо и вниз.
– Я сегодня же уеду… Завтра буду в военкомате, а там – на фронт. И я больше не могу молчать… Я тебя люблю, Маша…
– Не надо об этом, Миша, не надо…
Он опустился на скамью и положил голову ей на грудь. Она как бы машинально гладила его волосы и смотрела прямо перед собой невидящими глазами.
С таким же отсутствующим взглядом она провожала его на перроне и смотрела куда-то вдаль, поверх его головы.
– Маша! – кричал он с подножки вагона. – Я буду писать тебе – ты мне отвечай, слышишь?
– Да, да… Хорошо! – Она кивала, прощально махала рукой. А взгляд оставался все таким же – невидящим.
Осень. На окнах первый налет морозного рисунка. Входит со двора Володя, вносит несколько кружков мороженого молока, потирает руки, говорит радостно:
– Ну, мама, дорожка промерзла, уф! Как по асфальту покатим.
Мария Ивановна укладывает в рюкзаки продукты на недельный срок Володе и Наташе. Двумя стопками разложено мороженое молоко – шесть кружков Наташе, шесть Володе. Потом картофельные лепешки. Тоже на две стопки.
– Наташа, картофельные лепешки уже посолены – только разогреть надо. А молоко оттаивай на медленном огне. Не то пригорать будет, – наставляет Мария Ивановна.
– Господи, уже уяснила, – как взрослая, отвечает Наташа.
В окно кто-то постучал. Володя выглянул в форточку и крикнул:
– Мам, ребята уже собрались! Только нас ждут.
– Ну, ступайте, ступайте!.. – Она затягивает рюкзаки.
Дети одеваются.
– Володя, уши завяжи! – приказывает Мария Ивановна. – Смотри не обморозь!
– Да ты что? Каких-то десять километров всего… Мы единым духом доедем.
– Наташа, накинь еще вот эту шаль, – подает она дочери клетчатую толстую шаль с кистями.
– Да я что, бабушка? Мне и в платке не холодно.
– А я говорю – повяжи!
