Он встал, закрыл книгу, положил ее на полку и, сложив руки на груди, сказал твердо:
– Подошло время, мама, когда я должен решить, мужчина я или нет. Настоящие мужчины все там! И отец, будь он жив, понял бы меня. Я уверен.
Она чуть пошатнулась и как бы прикрылась рукой.
– Мама, что с тобой? – Он поддержал ее за локоть.
– Ничего… – Она подняла голову и поцеловала его.
И вот он идет в колонне таких же молоденьких и крепких ребят. Идут как солдаты, грохают сапогами, держат равнение и даже песни боевые поют: «Эх, махорочка, махорка! По-о-ороднились мы с тобой…» Только чубы да челки выбиваются из-под шапок, да за плечами не ранцы, а рюкзаки, да шаг нестройный, да много плачущих среди провожающих женщин. И Мария Ивановна провожает; она стоит в обнимку с Наташей и долго смотрит вслед уходящей колонне новобранцев.
– Ну вот, мам, и остались мы с тобой одни, – говорит Наташа. – Поедем домой!
– Наташа, я забыла тебе сказать: конюх наш заболел и возить вас в город некому. Придется тебе до конца зимы здесь пожить, в интернате. А я уж одна поеду…
По зимней таежной дороге едет одинокая подвода. Лошадь трусит легкой рысцой, понуро свесив голову. На дровнях сидит в тулупе Мария Ивановна, вожжи отпустила. Они низко провисли и нисколько не тревожат лошадь. Она бежит сама по себе, по какому-то необъяснимому велению.
Такими безучастными друг к другу они и появляются на пристанционной усадьбе. Мария Ивановна вроде очнулась. Вылезла из дровней, повела лошадь к воротам и стала распрягать ее: отпустила чересседельник, потом долго развязывала супонь – узел туго затянулся и руки плохо слушались, она часто отогревала их дыханием. Наконец сняла гужи, отбросила оглобли и повела лошадь в хомуте и седелке в конюшню.
Потом вышла, убрала дугу, связала оглобли чересседельником и только после этого пошла домой. В почтовом ящике на двери что-то белело. Мария Ивановна открыла ящик, там были газеты и письмо треугольником. Она прошла в коридор, подложила дров в топящуюся печку, потрогала ее рукой, вошла в лабораторию. Первым делом осмотрела колосящуюся в плошках пшеницу – не померзла ли? Потом разделась, села за стол и вскрыла письмо, читает:
– Милая Маша! Я часто думаю о тебе, о том, как обезлюдела наша станция и как трудно вам справляться с такой прорвой дел. И радуюсь тому, что ты разгадала главный секрет Марковича: вытянула из небытия прекрасную пшеницу – устойчивую, неполегаемую. Для нашей суровой землицы лучшего подарка и не придумаешь. Тяни ее, тяни изо всех сил! И придумай ей подходящее название. Назови ее «Твердью». В ней будет и сила небесной благодати, и вера Марковича в бессмертие дела нашего, и стойкость, несгибаемость духа Марии Твердохлебовой. Прости мне высокопарность, но чую великое будущее за этой пшеницей на наших сибирских полях. Назови ее «Твердью» – прошу тебя…
Сильный ветер треплет пшеницу, гонит по ней волны, клонит к земле, но она снова и снова выпрямляется…
Грохочет гром, мощный ветер срывает с деревьев листья, обламывает ветки и гонит по земле. И бьет пшеницу, кладет ее наземь, крутит, метет в разные стороны, но она снова и снова распрямляется, встает.
И смотрит на эту пшеницу Мария Ивановна Твердохлебова.
Она идет сквозь пшеничное поле, направляется к лесной опушке, к высокому речному берегу.
В отдалении виднеется оставленный «газик». В руках Марии Ивановны полевые цветы.
Грозовая туча вроде бы сваливает за реку, но ветер все еще силен и порывист.
На речном берегу раскинул свои удочки древний дед. Увидав Марию Ивановну, он засуетился, воткнул покрепче свои удильники и пошел ей навстречу. Это был старый работник ее отца, Федот, бывший конюх и сотрудник станции.
Они поравнялись на прибрежном откосе, на самой опушке соснового бора.
– Здравствуйте, Мария Ивановна! – старичок приподнял кепку, а потом уж подал руку.
– Здравствуйте, Федот Максимович!
– А я уж с утра здесь. Все вас поджидал… Приедет, думаю, сегодня ай нет? Все же таки у вас у самой праздник: правительственная награда. Поздравляю!
– Спасибо. А я вот взяла да приехала. – Она достала часы, посмотрела: – Уже четыре… Но часы стоят. Странно!
– Я чуял, что приедешь… Я уж и рыбки наловил. У меня там, на кукане, судачок плавает. А на веревочке беленькая… За горлышко привязана. Тоже в реке прохлаждается. Так что есть чем помянуть Ивана Николаевича.
– Спасибо за память.
– Так работали ж вместе с Иваном Николаевичем, и с того света он меня выволок. Как же тут не помянуть? Ай мы некрещеные! И тебе, Мария, подфартило с наградой. Опять причина…
Мария Ивановна подошла к сосне и положила возле корней цветы. Старичок снял кепку, перекрестился…
– Тут была могила, – как бы извинительно произнес старичок.
– Верю, Федот Максимович, – сказала Мария Ивановна.
– Приехал я после мобилизации, в гражданскую ишо, а тут все разворочено, перекопано… Батарея стояла… Фронт, стало быть. Не то белые, не то красные.
Блеснула молния, ударил гром, и с новой силой зашумели сосны, заметалась пшеница.
– Кабы дождь не пошел, – сказал старичок.
