Наконец с дурацким кроссвордом было покончено, однако Петрович так разохотился, что, оставив меня (но не забыв запереть за собой дверь), побежал наверх поискать еще кроссвордов.
Я обошел все небольшое помещение отсека и лишний раз убедился, что возможности для побега нет никакой. Зарешеченное окно в коридоре было неприступно, а в уборной и палате окон вообще не имелось.
Глядя на бедного белогорячечного, я снова вспомнил о Коме и подумал, что уж он-то, Ком, наверняка бы придумал, как вырваться отсюда… Например, оглушил бы Петровича чем-нибудь тяжелым, отнял ключи, прикрутил бы к койке рядом с белогорячечным, да и был бы таков… Я предпринял розыски, но самое тяжелое, что я нашел, был ночной горшок. Впрочем, решил я, за неимением лучшего сойдет и он.
(Я мог бы, вероятно, успешно нейтрализовать Петровича и голыми руками — ведь Ком научил меня кое-чему, — но как-то позабыл об этом, не счел приемлемым…)
Таким образом, с мерзким горшком в руке я занял позицию около двери и замер в ожидании медбрата, любителя кроссвордов… Что касается возможности причинения Петровичу физического ущерба, то в глубине души я целиком оправдывал себя, как сам подвергшийся подлому и незаконному насилию.
Петрович вошел, и я в отчаянии ударил его горшком… Однако ничего хорошего из этого не вышло. Во-первых, в последний момент у меня все-таки дрогнула рука, и удар оказался недостаточно силен, а во- вторых, следом за Петровичем шел Сергей Павлович.
Я остановился в растерянности. «Ну и работа у них!» — подумал я. Петрович схватился за ушибленную голову, а затем вместе с Сергеем Павловичем бросился на меня. Они отняли у меня горшок (я особенно и не сопротивлялся) и стали выкручивать руки. «Я с ним по-человечески, а он!..» — обиделся Петрович и двинул меня кулаком по морде. «Немедленно прекрати, — сказал ему Сергей Павлович. — Сам виноват. Не первый день работаешь, а бдительность потерял!» — «Согласен, — кивнул тот. — Сам виноват, потерял бдительность…» И все-таки двинул меня еще раз.
— Да, здорово вы подгадили себе этим, — со вздохом сказал мне Сергей Павлович, когда они прикрутили меня к койке по соседству с белогорячечным.
— В конце концов, — смущенно пробормотал я, — что происходит?! Или позовите профессора, или пустите домой!
— Похоже, вы действительно свихнулись, — покачал головой врач. — Пойдем, я тебя перевяжу, — сказал он медбрату, который с расстроенным видом размазывал по лбу кровь.
Они ушли. Я закрыл глаза и немного забылся…
Меня разбудил «кот»… Проклятый сумасшедший с мяуканьем вскарабкался на мою койку и уверенно полез меня лапать. Когда же я попытался отогнать его, он незамедлительно, хотя и небольшим количеством, совершил то, что не успел проделать на скамье в коридоре. Я закричал от бешенства и отвращения и забился в полотенцах. Рядом бился в корчах белогорячечный.
Когда прибежали врач и медбрат, «кот» уже ретировался на свою койку и притворился спящим. Самым глупейшим образом я принялся жаловаться на сумасшедшего. Медбрат и врач стали связывать и «кота», а он визжал и царапался. Они и его зафиксировали, но это, понятно, было для меня не большим утешением.
Петрович с забинтованной, как у Щерса, головой засел за новый кроссворд; он долго крепился, сопел, но йотом не выдержал и снова стал приставать ко мне за помощью, как будто между нами ничего не произошло. На этот раз я послал его подальше и постарался как можно спокойнее сориентироваться в ситуации, которая представлялась мне до того черной, до того невыносимой, что временами я снова начинал биться, задыхаясь от бешенства, а временами впадал в полубредовое оцепенение… Приходя в себя, я как бы заново постигал окружающее пространство. Ночные часы тянулись бесконечно долю.
Парню с белой горячкой становилось хуже. Он так и не приходил в сознание, быстро слабел. Сергей Павлович, отирая со лба пот, трудился над парнем, но, кажется, безуспешно. Я с невольным любопытством и сочувствием следил за его работой. Он садился на край кровати отдыхать и, замечая мой взгляд, вдруг с неожиданным пылом и даже досадой принимался мне объяснять:
— Ведь он совсем не намного старше вас, а делирий у него уже третий по счету! Что это значит?.. Вероятность летального исхода — девяносто пять процентов! Вот такой у него большой опыт… Но вот ведь приходится за такого бороться, лекарства на него изводить. А зачем, спрашивается, ему, доходяге, жить? Ну выживет он да еще начнет уродов плодить, что ты думаешь!.. Моя воля, я б его кастрировал тут же на месте — операция-то плевая. По-моему, это было бы гуманно, а?
— Гуманист! — ворчал я, возвращаясь к своим проблемам. — Здоровых людей в психушку запирать!
— Похоже, что у него уже развивается отек мозга… — бормотал врач, не слушая меня.
За ночь я так перебесился и измучился, что не осталось сил даже злиться. Просто лежал и ждал, когда наступит утро. Почти не понимал, что бормочет Сергей Павлович.
— Вот, видите! — слышал я. — Это очень характерный симптом. Он начинает теребить кончиками пальцев одеяло, словно собирает в щепотку что-то сыпучее… И это дрожание и высовывание языка… И этот специфический танец глазных яблок…
Прибежала медсестра, зазвякала шприцами, захрупала ампулами. Они пробовали ставить капельницу, делали какие-то уколы, совещались, выходили, снова принимались возиться с парнем, казалось, суете не будет конца. Я закрывал глаза и отключался…
Вдруг наступила тишина. Я открыл глаза и увидел, что коридор наполнен утренним светом, совершенно глушившим хилое электрическое освещение в палате. Койка, на которой бился белогорячечный, была пуста. Освобожденный «кот» сидел на своей кровати и грыз ногти. Затем я услышал звук отпираемой двери и приближающиеся шаги.
Через несколько секунд в нашу палату вошли двое. Один — незнакомый мне медработник, зато другой — не кто иной, как друг семьи Валерий в небрежно наброшенном на плечи белом халате.
— Ну-с, — усмехнулся Валерий, — я — профессор Копсевич. Светило и величина. На что жалуетесь, милейший?
Безуспешно пытавшийся понять, кто из нас двоих сошел с ума, я, должно быть, так тупо уставился на него, что, оставив свои шутки, он кивнул медработнику, и они принялись меня развязывать.
— Вижу, я подоспел вовремя, старик, — сочувственно проговорил Валерий и, поддерживая меня под руку, повел по коридору.
Я не препятствовал моему неожиданному освободителю руководить мной. Я лишь задержался около каталки, на которой вытянулся кто-то, накрытый с головой простыней и с бумажной биркой на жилистой застывшей ноге.
Валерий усадил меня на скамью и попросил подождать еще чуть-чуть. Сунув мне в руки плоскую стеклянную фляжку с коньяком, он ушел с медработником, а я отвинтил пробочку и наедине с покойником сделал несколько глотков, чувствуя, что все это неспроста, конечно, и, возможно, тут кроется нечто весьма существенное, о чем мне еще неведомо…
Я находился в своего рода сомнамбулическом состоянии. Сергея Павловича и Петровича я больше не увидел, так как они, вероятно, уже сменились. Валерий вернулся один. Он принес мне куртку и шапку, помог одеться и черным ходом вывел на улицу. Я покорно подчинился его опеке.
Мы плюхнулись в такси и понеслись по утренней Москве. Валерий возвратил мне мой паспорт. Потом он полез во внутренний карман, и я с удивлением увидел в его руках мою историю болезни, которую составлял вчера Сергей Павлович. Он с усмешкой потряс ею у меня перед носом, а затем порвал и развеял по ветру за окном.
— Вот, — сказал он, — радуйся… Что еще? — Он достал бланк больничного листа с проставленными на нем необходимыми печатями. — Какое впишем заболевание? Гриппер-триппер?.. Ладно, ладно… Покажи-ка горло, старик… Аденовирусная инфекция, верно?
— Верно…
