Я застал всех чрезвычайно озабоченными.
— Что случилось? — спросил я жену, целуя ее.
— Только что позвонили, — ответила та, целуя меня. — Оказывается, у нас дача сгорела…
— Как сгорела?
— А вот сейчас как раз и собираемся поехать посмотреть.
— Откуда это известно
— Сосед звонил. Они сегодня отправились туда лыжный сезон закрывать… Говорит, совсем сгорела.
— Черт…
— Она застрахована, конечно… Но все равно приятного мало.
Я рассеянно мялся со своими покупками. Лора взяла у меня из рук цветы и коробки. Ее улыбка говорила о том, что, несмотря на чрезвычайное происшествие, она искренне рада моему приезду.
— Очень кстати, — кивнула она на коробки с закусками. — Мы как раз еще не завтракали и возьмем все это с собой в дорогу. Это нас может утешит.
Вместе со всеми я сел в машину, и мы отправились на дачу. По дороге мы действительно с аппетитом закусили. Игорь Евгеньевич жевал прямо за рулем. Но с шампанским решили подождать…
На месте дома чернело пепелище. В радиусе нескольких метров снег совершенно растаял и земля оголилась. Среди остывших головешек в границах рассыпавшегося фундамента выделялся лишь черный параллелепипед завалившейся набок печки с уродливо-горбатым отростком — частью трубы, утопающей в толстом слое золы… Несколько флегматичных дачников с интересом наблюдали, как мы вылезаем из машины.
Подошел какой-то мальчик и принялся ковырять палочкой в пепелище. Смотреть было не на что. Солнце припекало. Кажется, ожидались представители пожарной инспекции и милиции. Соседи приблизились к Игорю Евгеньевичу, и постепенно завязалось сочувственное, но малосодержательное обсуждение происшествия.
Меня интересовал мальчик, ковырявший палочкой золу и черепки. Лора и Жанка уселись в машину и спокойно ели пирожные. Маман и Игорь Евгеньевич беседовали с соседями. Никто не мог сообщить ничего ценного. Великолепие погоды заставляло творить тише. К запахам вешних вод примешивался запах гари. Время шло.
Я снова взглянул на мальчика с палочкой и увидел, как он нагнулся, что-то извлек из золы, а затем с вороватой поспешностью сунул это себе в карман, осторожно покосившись по сторонам: не видел ли кто. Поймав мой взгляд, мальчик с деланным равнодушием отвернулся, но тут же начал отходить прочь.
Я оставил своих и пошел за мальчиком. Тот оглянулся на меня и пошел быстрее. Я тоже прибавил шаг. Мы вышли за заборы. Он зашагал еще быстрее. Прибавил и я. Наконец, он пустился бегом, и я перешел на бег… Я настиг его. Он загнанно запетлял, а потом с досадой швырнул мне под ноги то, что отыскал на пепелище, и, пока я рылся в снегу, отбежал в сторону. Что-то несильно кольнуло меня в ладонь, и я выгреб из снега закопченный пятиконечник… Это был всего лишь орден… Я стремительно выпрямился и, сомкнув пальцы, до боли сжал его в кулаке. Подождал. Через несколько секунд я захотел еще раз взглянуть на трофей, но не смог разжать пальцы. Я сжимал кулак все крепче, пока не увидел, что меж пальцев выдавливаются капли крови. С огромным трудом я раскрыл ладонь. Я вспомнил свое утреннее ликование, ощущение праздника и уверенность, что могу дышать свободно, и затрясся от невыносимого стыда, поняв, что отныне действительно буду принадлежать только самому себе.
Спрятав руку с орденом в карман, я повернулся и побрел обратно, а мальчик с завистью смотрел мне вслед, до этого момента еще, вероятно, надеясь, что я выброшу его находку. Теперь ему, вероятно, казалось, что я завладел настоящим сокровищем и безмерно счастлив.
А я думал: «Господи, это, оказывается, худшее из всех рабств — быть одержимым желанием принадлежать только себе! Неужели мне с этим жить? Неужели всегда верить только в то, что нет ничего ценнее моей собственной жизни? Неужели это теперь запаяно в меня так прочно, что даже для того, чтобы я понял это, Ком должен был умереть?.. И что же, неужели для того, чтобы исправить во мне это, нужно, чтобы он воскрес?!..»
Где ждать мне?.. С какого холма сойдет мой неистовый и пречистый воин?
