игнорировал, но зато злоупотребления персонала в отношении других больных заставляли его скрежетать зубами от едва сдерживаемой ярости. Два дня он терпел, а в пятницу, когда дежурная медсестра (та самая напомаженная красотка), сделав инъекцию сенильному старцу, соседу Кома справа, многозначительно задержалась, дождавшись, пока старец своей хилой, скрюченной лапкой сунул ей в карман рублевку, Ком не выдержал.
— Эй, послушайте, — сказал он, — мне это не нравится!
В первый момент медсестра ничего не ответила, только немного покраснела. Но, проходя мимо, не глядя с ненавистью процедила:
— Что тебе не нравится? Что я дышу твоей вонью, тебе не нравится?
И она удалялась, спокойно играя бедрами. Ком молча нагнулся, вытащил из-под койки судно.
— Послушайте, вы!.. — сказал он, и когда медсестра царственно оборотилась, размахнулся и плеснул фекалии на ее высокую, рвущуюся из-под белого, накрахмаленного халата грудь.
Всполошилось все отделение. Прибежал заведующий и стал выяснять, что стряслось. Медсестра захлебывалась слезами. Бывшие поблизости санитарки подняли вой, что «съехавший» хулиганит и терроризирует персонал. Часть больных пробовали защищать Кома, но другие — осуждали (люди!). С бедным старцем случился удар. Сам же Ком заявил, что сыт лечением по горло и более ни минуты не желает преть в этой богадельне. Кончилось тем, что его выписали в тот же день — не то под расписку, не то за нарушение режима, — и он ушел, так и не долечившись как следует.
Оленька одарила какую-то санитарку рублевкой, и та узнала в приемном отделении домашний адрес «съехавшего». Покинув больницу, Оленька отправилась по этому адресу и таким образом оказалась у Кома дома… Однако застать его не удалось: выяснилось, что утром он заходил лишь на минуту, забрал какие-то свои книги и исчез. Зато Оленька познакомилась с его родителями.
— Да он разве был в больнице?! — всплеснула руками мать. — А мы даже об этом ничего не знали!
Она втянула Оленьку в квартиру, усадила за стол, и они разговорились.
— Теперь мы вообще о нем ничего не знаем, — пожаловалась мать, расспросив Оленьку о том немногом, что ей было известно о Коме. — Он ведь почти не живет дома, ничего не рассказывает…
Отец Кома был военным строителем и только недавно уволился в запас в звании прапорщика. Мать работала бухгалтером. Оба всегда души не чаяли в сыне и, естественно, мечтали, чтобы тот преуспел в жизни побольше, чем они сами. На радость родителям сын рос хорошим, добрым мальчиком: увлеченно занимался спортом (брал призовые места на районных соревнованиях по акробатике), в школе был отличником и, наконец, успешно поступив в институт в Москве, сделался вполне прилежным студентом… И вот, когда родительские сердца были полны покоя и гордости за сына, Ком преподнес сюрприз — неожиданно бросил институт. Кажется, он попробовал им что-то объяснить, но для родителей это был такой тяжкий удар, что, глухие к каким бы то ни было объяснениям — да к способны ли были они вообще счесть разумным объяснением одну лишь «внутреннюю неудовлетворенность» выбранной дорогой? — они решительно прокляли сына, а тот пошел в армию.
— Представляете себе, — восклицала мать Кома, обращаясь к Оленьке, — так растоптать все наши надежды! Опозорить перед всеми! Да мы от стыда до сих пор никому в глаза взглянуть не можем!
А год спустя по нескольким сухим письмам они начали догадываться, что Ком попал в Афганистан. Позднее отец смог точно установить это по своим каналам, и они чуть с ума не сошли, переживая за него. Отец приобрел мощный радиоприемник, и все вечера они стали проводить, слушая Би-би-си и Голос Америки, не скупившиеся на информацию о наших потерях и вообще о ситуации.
— Вы знаете, ведь он был ранен! — восклицал мать Кома, обращаясь к Оленьке. — Так растоптать все наши надежды! Опозорить перед всеми! Мы до сих пор никому не можем в глаза взглянуть.
А еще через год Ком вернулся домой. Несмотря на бесконечную родительскую радость, что сын вернулся живой, полного примирения тем не менее не последовало. Как иногда случается от чрезмерной любви, беспокойство, страх, досада на несчастья, в которые близкий человек вверг себя по своей же тупости или упрямству, проявились и у родителей Кома, причем в форме нескончаемого потока раздражения и желчных упреков. Кроме того, Ком вернулся совершенно изменившимся: обидчивый, нервный, непримиримый и легко замыкающийся в себе, в своих мучительных афганских воспоминаниях… Он, было, восстановился в институте, и родители вздохнули облегченно, но он вдруг снова бросил учебу… Стена абсолютного взаимного непонимания разделила сына и родителей, и в повседневной жизни дело доходило до жесточайшей взаимной неприязни… Например, пристрастившийся к радио-«голосам» отец врубал на полную мощность радиоприемник, и Ком, сосредоточившийся на своих занятиях и вдобавок хронически не переносивший такого рода передачи, был вынужден убегать с тетрадками из дома и все чаще не возвращался ночевать…
— Где же он может быть? — спросила Оленька.
— Мы ничего о нем не знаем, — повторила мать Кома.
— Может быть, у него кто-то есть? — вежливо спросила Оленька.
— Вы имеете в виду — девушка? — вздохнула мать. — Что вы! В том-то и дело, что никого у него нет!.. Эх, попалась бы ему хорошая девушка, которая бы наставила его на ум!..
— Вот, — смутившись, попросила Оленька, — передайте ему, пожалуйста. Это — от всего нашего коллектива! — И, поспешно выложив на стол гостинцы, попрощалась.
«Вероятно, Ком живет у своего диссидента-майора…» — подумал я.
Меня не так впечатлили похождения Кома в больнице, как сам факт, что он уже на ногах (так скоро!), а значит, может в любой момент объявиться в Москве и заняться мной… От давившего меня ожидания слегка подташнивало… Мне казалось, что Ком уже где-то рядом, что я уже ощущаю его пристальное наблюдение.
И снова с отчетливой ясностью припомнились все наши беседы. Снова я ощутил тот жутковатый холодок, повеявший из темных лабиринтов его «подпольной» деятельности, далеко идущей программы «практических занятий»… Но теперь к этому добавилось еще неотвязчивое ощущение какой-то всепроникающей, тайной силы — сродни тем «масонским» страхам моего друга Сэшеа, над которыми я всегда потешался. Теперь мне было не до смеха: я ведь, возможно, не знал, что еще может стоять за тем немногим, чем Ком пока что счел нужным поделиться со мной, и то тайное, во что, как мне казалось, я еще не был посвящен. И чем больше я думал об этом, тем больше это разрасталось в моем воображении и приобретало для меня какое-то особое, всеподавляющее значение, парализующее (что удивительно, я и это успевал осознать) все мои попытки здраво оценить ситуацию.
Матушка побывала в столе находок и вернулась счастливая: нашлись добрые люди, не дали пропасть моему многострадальному костюму: сдали сверток дежурному по станции, убоявшись, может быть, замаскированной бомбы… Так или иначе, но я не стал противиться судьбе: постригся, надел костюм, повязал галстук и вместе с матушкой (которая на этот раз решила лично сопровождать меня, чтобы по дороге я не свернул в какой-либо кабак) отправился к дяде Ивану.
Визит превзошел все наши ожидания. Большой человек оказался на редкость симпатичным стариканом, который полюбил меня с первого взгляда, умилившись моему сходству с покойным дедом и заявив, что не помрет до тех пор, пока не выведет меня в люди. Он расспросил о самых разнообразных сторонах моего существования и остался очень доволен ответами, найдя, что мое сходство с дедом не только внешнее, но и внутреннее.
— Но вы с ним построже, пожалуйста! — попросила матушка. — Он иногда позволяет себе…
— Что, — спросил меня дядя Иван, — выпиваешь?
— Могу ли я не пить, когда пришла весна?! — удивился я. Матушка расстроено покачала головой.
— Постыдился бы!
— Ничего, ничего! — добродушно усмехнулся дядя Иван. — У него будет такая интересная работа, что он обо всем забудет, не только о питье и весне!
