После огня и грохота это было почти невыносимо.

'Я… я выдержал испытание?!' – хотел спросить юноша. Потом взглянул на Раму-с-Топором (тот как раз швырнул к ногам ученика коромысло и пошел разводить костер) и понял: задай он этот вопрос – ответ будет известен заранее.

Сын Пламенного Джамада не любил итогов.

Высшей похвалой в его устах было молчание. Если после паузы следовал еще и короткий кивок – можно было преисполняться счастьем и плясать всю ночь напролет.

Зато ошибок, даже самых пустяковых, суровый Рама не прощал. 'Лучше я, чем другие!' – приговаривал он перед разносом, и вскоре приказ сбегать за водой воспринимался радостней, чем милость любого из Локапал.

Гангея встал – тело надрывно застонало, моля о пощаде, о долгом сне, об отдыхе… И великая смелость вдруг пришла ниоткуда.

– Обожди, Гуру…

Парашурама обернулся и воззрился на ученика с коромыслом в руках. При расставании старшего с младшим последний должен был просить позволения удалиться, а останавливать старшего, когда тот уходил, и вовсе шло вразрез с неписаным кодексом отношений.

Но колесничный клин… прорыв по левому флангу был восхитителен, он почти достиг цели, даже когда слоны принялись изрыгать из хоботов металлические шары, так что можно было простить мальчишке нечаянную дерзость.

Сегодня его день.

– Гуру, ты всегда учил меня: 'Как?' И я понял – как. Теперь я могу превратить опушку леса в чадящий факел или объявить войну кшатре, один против всех… (напоровшись на иглу зрачков аскета, юноша осекся и минуту молчал). Но мне хочется знать: 'Почему?!' Я умею – и хочу знать.

– Ты не брахман, – только и ответил Рама-с-Топором. – Тебе достаточно уметь.

– При чем тут моя варна?

– При всем. Я с детства знал, как, например, положено проводить обряд плодородия, а ты если что-то и знал, так только видимость: приходят жрецы, возжигают огни… Потом жрецам платят, и они удаляются.

– Гуру, ты пытаешься уйти от ответа. Позже ты можешь избить меня палкой, и я не стану сопротивляться…

'А если бы и стал?' – густые брови Рамы-с-Топором двумя хищными гридхрами взмыли к морщинистому не по годам лбу.

– …но обряд плодородия здесь совершенно ни при чем!

– Это ты так думаешь. Ты считаешь, что брахман-жрец молит божество о милости и получает дар – будущий урожай для какого-нибудь старосты деревни? Нет, мой мальчик. Скажи мне: почему не проваливались в болото твои колесницы?

– Ну… я совместил часть ездовых мантр с боевыми, потом вызвал оружие 'бхаума', которое творит землю…

– Я не об этом. Что видел ты, кроме поля боя?

– Ты не раз спрашивал меня, Гуру. Я же не раз отвечал. Я видел паутину и паука с мухами.

– Хорошо. Я вижу это по-другому… впрочем, неважно. Ты действовал, ты говорил, ты вспоминал и сопоставлял, ты видел реальное и надреальное – и все это одновременно?!

– Выходит, что так, Гуру…

– То же самое происходит с брахманом-жрецом во время моления. Он действует, разжигая огни и творя обряд; он представляет свое действие, но не здесь, а в божественных сферах, как его творили бы Великие Суры; он произносит мантры, сосредоточиваясь на смысле и оболочке. В результате божество – божество, юный дуралей! – оказывается связанным и вынуждено расплачиваться за освобождение! Урожай мог быть хорошим или плохим – но Жар брахмана заставил бога откликнуться, колыхнуть паутину Трехмирья, и теперь урожай СКОРЕЕ будет хорошим, чем плохим! Понял?! Слоны не изрыгают металлические шары из хоботов, а колесницы не ходят по болоту – но ты совмещаешь несовместимое, и ничтожно малая вероятность разрастается, подобно тому, как из семени вырастает гигант-баньян!..

Рама провел узкой ладонью по лицу, словно пытаясь стереть краску.

Лицо не посмело ослушаться, став привычно-бледным.

– Больше я тебе ничего не скажу, – сухо бросил аскет. – Ступай за водой…