легкие и только потом завершает мысль.

Кстати, вздох действительно имел место. В Царском Селе, где вскоре поселилась чета Мандельштамов, в самом деле дышалось иначе.

Такова настоящая длина этой фразы. Из дома на Таврической она переносит нас на чистый воздух города 'парков и зал'.

Удивительная Лютик

Иногда этой женщине, ценившей велосипед за возможность конкурировать с трамваем, очень хотелось стать как все.

Возможно поэтому, осенью 1924 года она решила поступить в студию ФЭКС под руководством режиссеров Григория Козинцева и Леонида Трауберга.

ФЭКС - это Фабрика эксцентрического актера. В переводе на общепонятный язык - что-то вроде расширенного производства людей, умеющих то же, что их товарищи.

Участники любой дружной компании стремятся походить друг на друга. А в кинокомпании еще и такое требование: если уж ты назвался фэксовцем, то просто обязан фехтовать, быть гимнастом и акробатом.

'Наши молодые режиссеры, - писала Лютик, - были очень смелы и убеждены в своих начинаниях, очень требовательны к ученикам и имели много врагов среди кинематографистов. Действительно, они вели себя довольно вызывающе. Посетители наших вечеринок могли читать такие лозунги: Спасение искусства - в штанах эксцентрика'. Потом слова гимна ФЭКСа звучали так: Мы все искусство кроем матом. Мы всем экранам шлем ультиматум''.

Другой судьбы, не под руководством Козинцева и Трауберга, для студийцев быть не могло. И грустить им позволялось только на общие с товарищами темы. Правда, после поступления в студию времени на постороннее не оставалось.

Словом, в Лютике много чего соединилось.

Она была 'чертовски компанейской девушкой', лучшей ученицей по 'боксу' и 'американским танцам'.

А могла промчаться мимо - этакий ангел, летящий на велосипеде, носитель данного ей свыше 'ощущения личной значимости'.

И в стихах ее преобладали крайности: то какие-то превосходные степени, а то, напротив, тишина.

Мир вокруг Лютика странный, прямо-таки чудной, - чего стоят одни эти бывшие египтяне, - но она все равно удивительнее всех.

Лютик и тишина

В стихотворении 'Жизнь упала, как зарница...' Мандельштам сказал о 'сухих валенках'. Так он определял ее не раскрывшуюся до конца способность к покою.

В стихах, посвященных ее памяти, поэт нашел этому подтверждение. Здесь говорилось о 'Шуберте в шубе', то есть о тишине, выраженной с помощью музыки.

А еще он называл Шуберта талисманом, а значит - спасением и надеждой.

Мы точно знаем, что, помимо ссор, у Лютика и Осипа Эмильевича были часы тихих бесед.

Как далеко заходили эти разговоры? Всего сказать невозможно, но крайнюю точку обозначим.

Существует такая косвенная улика.

В возрасте трех-четырех лет Лютик сфотографировалась в царскосельском ателье Гана. На девочке - белая шляпа с широкими полями. В таком наряде легко представлять себя принцессой на горошине, капризничать, требовать чего-то невозможного.

Впрочем, Лютик предпочитала невозможное не требовать, а воображать. Благо, в кабинете отчима есть огромная тахта. Вот где простор для фантазии: '...иногда тахта изображала корабль в открытом море, иногда - дом и сад для моих медведей (в куклы я никогда не играла)'.

На фото она мило улыбается и нежно прижимает к себе игрушечного медвежонка.

Получается, что Осип Эмильевич все знал. И о фотографии, и о тахте, и о ее играх. Мало кто догадывался о ее детстве, но с ним она разоткровенничалась.

Даже об игрушке, чуть ли не главном друге царскосельских лет, Лютик ему рассказала.

Так медвежонок стал частью триединой формулы, которую вывел Мандельштам.

В стихотворении 'Возможна ли женщине мертвой хвала?..' он увидел ее человеком, не ушедшим от прошлого, но сохранившим его в себе.

Вот откуда эти 'Дичок, медвежонок, Миньона' - девочка, девушка и женщина в одном лице.

Лютик и огонь

Мы уже сказали о ребенке с любимой игрушкой, а теперь поговорим о другой крайности.

С точки зрения Осипа Эмильевича, даже после смерти Лютик существовала как беззаконная комета. Возможно, ему представлялась та дама, что летала по небу с помелом: 'И твердые ласточки круглых бровей/ Из гроба ко мне прилетели...'

Ко всему прочему, он считал ее воплощением огня.

Даже обсуждавшаяся ими обоими женитьба связывалась для него с огнем.

Помните 'подсвечник, богато оплывший стеарином' и 'белую корку, нежную, как подвенечная фата'?

Вскоре он скажет и о пожаре: 'Уже выгоняет выжлятник-пожар/ Линеек раскидистых стайку...'

Вот почему в тридцать пятом году Мандельштам написал не одно, а три стихотворения.

Сперва - два, а потом - еще четыре строчки, названные комментаторами 'дополнением'.

Никакое это не дополнение, а - эпилог!

Если первые два - теза и антитеза, то последнее, конечно, - синтез.

Здесь говорится о том, что помимо двух Лютиковых ипостасей - тишины и скандала - существуют еще и ночи.

Римских ночей полновесные слитки,

Юношу Гете манившее лоно...

Почему 'ночи' оказались в одном ряду с 'лоном'? Не имеют ли они отношения к чужим перинам, от которых Мандельштам бежал по Таврическому саду?

Как обычно, самое важное Осип Эмильевич прячет. И сейчас он проговаривался от чужого имени. Это уж мы догадались: если Лютик - Миньона, как и героиня 'Вильгельма Мейстера', то Гете - он сам.

Пусть я в ответе, но не в убытке:

Есть многодонная жизнь вне закона.

Лютика все больше упрекали в пренебрежении приличиями - зачем пьет водку наравне с мужчинами? для чего ходит по дому в прозрачных одеждах? - а Мандельштам написал о законе.

В двух его последних строчках соединились отрицание и утверждение: 'ответ' и 'не в убытке', 'есть' и 'вне'.

Это такая антиномия, неустранимое противоречие: то, что верно для Лютика, - не подходит для всех остальных.

'Вдруг'

Достоевский не даст разлечься на диване с книжкой, спокойно перелистать страницы, но обязательно подсунет какое-нибудь 'вдруг'.

Давно замечено, что это слово - катализатор его творений.

У Лютика - будто она героиня прозы Достоевского, а не стихов Мандельштама - также все начиналось с 'вдруг'.

В ее записках 'вдруг' именуется 'между тем'.

Значит, событие подкрадывается незаметно, опережая другое, считавшееся до поры до времени самым важным.

Вот, например, такое 'между тем'.

'Между тем, - пишет она, - мое пребывание в ФЭКСе стало просто невыносимо - приходилось видеть там каждый день человека, который мне нравился и который относился ко мне с презрительным равнодушием. Мне было очень больно признать себя побежденной каким-то провинциалом из Николаева. Я делала тысячи глупостей - все для того, чтобы вырвать из головы этот бред, ставший просто угрожающим...'

А это поворот еще более экстравагантный. Тысячи глупостей не идут в сравнение с тем, что в двадцать третьем году она стала актрисой небольшого театрика:

'...Я недолго размышляла, - пишет она, - собрала маленький чемоданчик и уехала, ни с кем не попрощавшись - с А.Ф. я ссорилась накануне, он был уверен, что я у матери, а мать моя, которая очень редко у нас бывала, считала, что я дома, и не беспокоилась'.

Актрисами так не становятся - так, обидевшись на домашних, переезжают на несколько дней к подруге. Вместе с тем, исчезнув по-английски, она ехала на Дальний Восток.

Надо сказать, что ради этих гастролей все и было задумано. Очень уж хотелось ей увидеть возлюбленного, волею обстоятельств оказавшегося в Хабаровске.

'Компания наша, - пишет Лютик дальше, - состояла из молодежи, такой же легкомысленной, как и я... Мы были одними из первых, кто осмелился пуститься в этот дальний путь после ухода белых. Наше путешествие до Читы продолжалось десять дней. Там, усталые от дороги, немытые, голодные, мы дали три спектакля в один вечер... У меня было два номера: танец Пьеро из 'Арлекинады' и вальс Саца... На прощание нам закатили роскошный ужин; было весело, если бы не мрачная мысль о том, как мы доберемся обратно. В самый разгар тостов и когда все были очень жизнерадостно настроены, я сняла с себя кружевные штанишки, вылезла на стол и, размахивая ими, как флагом, объявила, что открываю аукцион...'

Так что 'вдруг' следовали чередой. Оказывается, существует отвага, куда более отчаянная, нежели решимость стать актрисой и уехать на Дальний Восток.

Даже нэпманы поеживались от такой невозмутимости, но остановить ее было уже нельзя.

Лютик морщилась, видя, что участники аукциона колеблются. Хлопала в ладоши, когда голос из зала называл новую сумму.

Не зря Мандельштаму мерещилась женщина с помелом. Посетители ресторана были почти уверены, что помело и ступу Лютик оставила в гардеробе.

'Эта игра всем очень понравилась, - писала она с тайной гордостью, - моей выдумке пытались подражать, но неудачно, за свои штанишки я выручила столько, что смогла купить себе пыжиковую шубу'.

Нет ничего удивительного в том, что ее успех не удалось повторить.

Никого не бросило в жар, кошельки раскрылись несколько раз и выплюнули сущую мелочь.

Как видно, дело не в роли, а в исполнительнице.

Главное то, как Лютик смотрела на нэпманов - ее взгляд прожигал эту публику насквозь.

'Отважный лет'

Иногда события поистине оглушительные происходили без гастролей и аукционов.

Как-то она сидела в компании в ресторане 'Европейской' и заметила мужчину за соседним столиком.

Обратила она на него внимание не так, как всегда, - что-то этот красавец еще не взглянул в мою