Стало светло. И услышал я треск неживой. Это трещал на верёвке порез ножевой. Видно, когда я ножом отбивался от нети, То невзначай отхватил от веревки две трети. Верный дружок меня вытащил полуживым. — Ты же седой! — закричал. И был крик ножевым. Я поседел, слыша треск ненадёжной верёвки. Это не треск бестолковой сороки-воровки! Но всё равно я сорвался с конца своего И провалился сквозь землю ничем-ничего. — Слышите треск? — он спросил, озираясь в долине. Только поблизости не было треска в помине. Это трещала в безвестных седых тайниках Нить его жизни у дремлющей Парки в руках…. Был на Кубани казак, да весь вышел, к несчастью. Сильно, видать, был пришиблен советскою властью. Шепчет, бывало, таращась, как сыч на свечу: — Можно, я крикну? А что, если я закричу?.. Вот он и бродит, унылый, в долине печали. К нам подошёл и спросил: — Вы меня не видали? — Может, видали, а может, и нет, — был ответ. — Был на Кубани казак, да простыл его след… Ангел явился и сумрак крылами раздвинул. Свет благодати на бедного грешника хлынул И осиял, словно ясное пламя в ночи. — Бог тебя слышит, — шепнул ему ангел. — Кричи! С духом собрался казак: он не весь ещё вышел. И закричал, чтоб Господь его в небе услышал. — А! — закричал. Только: 'А!' Одинокое 'А!'… Больше не мог. Растерял перед Богом слова. Ангел вздохнул и растаял в глубоком тумане. Может, один этот крик долетел до Кубани… Рыжий Хрущев обратился в горящий башмак. Громко стуча, он слонялся из мрака во мрак. Меченый Сахаров, лунь водородного века, В клетке свободы гугнил о правах человека. Чёрная крыса его прогрызала насквозь. Это жестоко. Но так у чертей повелось. И Солженицын, сопревший во злобе, томился. Рыба гниёт с головы. С головы он дымился. Вниз головой он висел на корявом суку. Снизу косой кострожог поддавал огоньку… Только заметив того, кто разрушил державу, Дьяволу предал народную память и славу, Я не сдержался. Изменнику вечный позор! Дал ему в морду и Западом руку обтёр… Ельцин с Чубайсом по глазки в смоле оказались. Те, кто под чёрным расстрельным письмом подписались, В сорок два счёта гуртом угодили в дерьмо. Где-то над ними и плавает это письмо. Нищие духом повсюду приходят в упадок. В ад выпадает Чечня, как кровавый осадок. Я не заметил, как с неба спустился паук, Но услыхал под ногой его лопнувший звук. Я невзначай раздавил паука на том свете, Но не того, кто соткал интернетские сети. Грянула молния! Чёрная твердь разошлась. Сверху посыпались камни, как искры из глаз. То не берёза в осеннюю глушь облетала, То не река в океан многошумно впадала, — Храм Иисуса Спасителя падал на нас. Мы отбежали… Он рухнул. И пыль поднялась. — Что происходит? — опомнился спутник едва ли. — Падает вера… — сказал я в глубокой печали, Помня, что собственность — это забытый грабёж, А покаяние власть предержащих есть ложь. Солнце сместилось. Я это заметил по крену Собственной тени. И мы натолкнулись на стену Сопротивления: нет ничего — а стоит, Как пустота, не принявшая образ и вид. — Там тишина! — стукнул спутник в безмолвную стену. Тут обронил я слова, как кровавую пену: — Это не так! Там безмолвствует только любовь. Там разверзается время, там скрежет зубов, Стуки и грюки. Там век двадцать первый по счету От Рождества Иисуса… Почти ни на йоту Не отошёл я от злобы вчерашнего дня. — Так я сказал, но мой спутник не понял меня. Мы огляделись. Пространство в тумане пропало, Словно пустое в порожнее где-то упало. Знаменьем крестным окстил я в тумане ладонь — Мой указательный перст указал на огонь. Он был далече… Пошли мы живахом и прахом, И с каждым шагом, признаться, размашистым шагом, Мы приближались к огню. Сколько звёзд, столько вёрст! Воздух шумел на ходу, разрываясь, как холст. Тучи летели над тёмной долиной печали И, словно бабы при родах, истошно кричали. И увидали мы чёрное озеро змей,
