упоением. Широкоплечие знаменосцы торжественно подняли знамена. Те, кто был к ним поближе, сняли шапки и фуражки и глубокими голосами затянули как молитву:

Фишер, кадет Горак, а за ними и Томан, увлеченные могучим и величавым гимном, который осенью еще был для них символом протеста, без колебаний поддались общему настроению.

Постепенно обнажила головы вся толпа. Комендант, писари и солдатики, которых отогнали от знамен, стояли навытяжку. Толпа в приподнятом настроении пела гимн — неторопливо, с подчеркнутой достойностью. Мощный ритм заставил маленькие сердца кадетов биться с трепетной и преданной радостью. Вся полнота их чувств выразилась в напряженной солдатской осанке и в какой-то судорожной стремительности, с какой они вскинули ладони к козырькам. Не удержался от этого даже Петраш.

Потом комендант спустился к Трофимову и попал в поток, образовавшийся в толпе, как только знамена, чуть наклонясь вперед, тронулись вслед за комендантом. Фишер, а по пятам за ним Томан и остальные кадеты ожесточенно протискивались к самым знаменам. Толпа превратилась в топающее стадо. Ее любопытство зажало коменданта и горстку почтенных людей около Трофимова. Комендант, окруженный зеваками, медленно пробирался вперед, глядя поверх голов, он чувствовал себя, скорее, пленником этой толпы, чем ее вождем. Добравшись до «штабного» барака, где вокруг капитана полукругом стояли пленные офицеры, полковник не мог преодолеть смущения и чувства пристыженности; он упал духом и сник.

Зато Фишер, которого взбесили ненавистные ему австрийские физиономии, в пылу отважного протеста снял фуражку и во все горло запел:

Сначала к нему присоединились голоса кадетов, а там и русская толпа подхватила слова знакомой песни. Общий чешско-русский, славянский боевой напев наполнил души чехов необыкновенным ощущением силы и вскружил юные кадетские головы. У Томана пеленой застилало глаза, и в полном упоении он выхватил из чьих-то рук один из красно-сине-белых флажков, порывистым и ликующим движением поднял его над головой и, выкрикивая слова песни, пробирался, словно шел в атаку, ближе к кадетам, а вместе с ними — и в передние ряды толпы.

Бараки военнопленных солдат с низкими завалинками были облеплены пленными, как ветка пчелиным роем.

Казармы русской охраны, к которой направлялась процессия, находились в другой части лагеря. Там, в северной тени, лежал еще голубоватый снег, и проулки между бараками были пустынны. Ожидая коменданта, солдаты сидели на нарах или наспех прибирались. Унтер-офицеры торчали у дверей, готовые подать уставную команду.

Со стоек нар сталактитами свисали шинели. Рядом на веревках сушились портянки. Барак был наполнен их вонью и испарениями.

Фишер первым проскользнул внутрь следом за полковником Гельбергом.

— Смирно! — загремела команда.

Солдаты разом поднялись и застыли навытяжку на местах.

Комендант поздоровался:

— Здорово, молодцы!

Казарма содрогнулась: бездушно выкрикнутые, стертые слова солдатского приветствия грохнули о стены залпами выстрелов.

Полковник с усталой ласковостью заговорил:

— Принес я вам, ребята, великую весть: у вас новый царь. Его величество государь Николай Второй передал свою монаршую власть и свои тяжкие обязанности в сильные руки более молодого самодержца. И вот русский народ пришел ко мне и к вам, чтобы поздравить нас и подтвердить, что новый народный царь избран на великий труд не только волей божьей, но и волей народа и что весь народ его поддержит. Поздравляю вас, ребята!

Солдаты стояли молча и неподвижно. Выдержав паузу, полковник продолжал:

— Временный комитет народных представителей, объявивший от имени народа о поддержке нового царя, призывает вас сохранять спокойствие. Будьте уверены, что наша общая борьба за свободу дорогого отечества ни на минуту не остановится и не ослабнет от такой перемены на троне. Ребята! — Теперь его голос зазвучал теплее. — Да здравствует русский народный царь! Да здравствует Россия! Да здравствует победа!

Солдаты по-прежнему стояли без движения, без звука. Через окно, высоко в бревенчатой стене, проникал тусклый луч солнца и, прямой, неподвижный, прорезал испарения барака и рой пляшущих пылинок.

В общей оцепенелости произошло только одно движение: комендант повернулся, чтоб уйти, да вовремя спохватился. Обернувшись снова к окаменевшим солдатам, он крикнул:

— Троекратное «ура»!

Солдаты вяло и без души повторили:

— Ура!.. ура!.. ура!..

Редкие голоса рассыпались по всему помещению, как горох.

И только когда комендант зашел в следующий барак, некоторые из наиболее любопытных солдат решились выйти во двор. Торжественно настроенная толпа со знаменами встретила их выкриками. Из задних рядов, оттуда, где трепыхался скромный красный флажок, кто-то надсаживал глотку, пытаясь перекричать приветствия передних:

— Братья!.. Да здравствует мир!..

Солдаты смотрели на все это с неживой, растерянной улыбкой. Они никому не отвечали и жались друг к другу, как робкие овцы на базаре. Более смелые обошли потом казарму с другой стороны и влились в задние ряды толпы.

— Расходитесь! Конец! — скомандовал комендант, вернувшись к торжественным знаменам с депутацией из последней казармы.

Он сказал это только Трофимову и знаменосцам, но знаменосцы сейчас же с великим усердием принялись резкими полицейскими голосами разгонять толпу:

— Разойтись! Граждане! Разойтись!

Солидные граждане, группировавшиеся вокруг знамен, повторяли эти призывы.

Знамена теперь уперлись в толпу, и толпа повернулась. Полковник Гельберг прошел немного вместе со всеми и остановился посреди большого двора, отделявшего казармы русской воинской части от бараков военнопленных. Поток людей разбивался о него, как вода о камень.

В дальнем конце двора толпа принялась весело перекрикиваться с пленными. Пленные сначала отвечали разрозненно и близко не подходили, а потом отлепились от серых стен и смешались с толпой.

Тогда комендант, озабоченно наморщив лоб, крикнул вперед:

— Оставить пленных!

И тотчас знаменосцы, обернувшись, усердно, чуть ли не с возмущением, подхватили:

— Оставить пленных! Проходите, проходите!

Какой-то краснолицый верзила вскочил на крышку колодца и завизжал:

— Граждане! Русские люди! Оставьте пленных! Граждане! Брататься с врагами родины позор для свободного русского человека!

Маленький солидный гражданин в шинели чиновника яростно закричал в сторону пленных:

— Видали, обрадовались нашей беде! А нечего радоваться! Подождите, проклятые, узнаете руку русского царя да русский кулак!