Несколько человек громко засмеялись; Томана толкнули в бок:
— Товарищ, в ряды! «Товарищ»?
От этого обращения у Томана снова мурашки пробежали по спине. Томан поймал себя на том, что поет:
Он пел, вдыхая запах женских духов, запах пота, табака, дегтя, пел и топал ногами…
На широкой главной улице людская река потекла медленнее. В одном месте она даже остановилась, крутясь, как в водовороте. Потом одна какая-то спаянная кучка суровых людей решительно пробилась через водоворот. Был момент, когда Томан чувствовал себя зернышком между жерновами.
Он зацепился за что-то рукавом, очнулся, повернулся, расцвел и закричал:
— Софья Антоновна, да здравствует революция!
Никогда еще глаза этой девушки, внезапно замеченные им в толпе, не смотрели на него с таким ликованием и восторгом.
— Идите к нам! — дружески сказала Соня и затащила его в шеренгу молодых людей.
Она сама взяла его под руку, и Томан только чувствовал, как ее локоть двигается в такт шагам. Пели все одну и ту же песню, временами прерывая ее возгласами:
— Ура! Ура! Ура!
И вот они уже на площади, зажатые в необозримой человеческой массе. Вся площадь, казалось, обрызгана свежей кровью. Много солдат, веселых, сбитых с толку, удивленно-настороженных. Там и сям попадались пленные, то в одиночку, то кучками, многие — с броскими красными ленточками на груди или за околышками фуражек.
Томан и Соня в группе молодых людей очутились перед знакомым грязно-белым кирпичным зданием городской управы. По обеим сторонам железного балкона свисали, вздуваясь, длинные красные полотнища. На балконе стояли люди, исполненные серьезности и достоинства, несмотря на тесноту.
Томан только по шубе узнал агронома Зуевского и только по клубам пара, вылетающим у него изо рта, понял, что Зуевский говорит, и яростно, вслед за Соней, принялся проталкиваться поближе. Другая какая-то группа молодых людей, словно с цепи сорвавшись, тоже заработала локтями, пробиваясь к балкону. Томан вообразил, что его пыла хватит, чтобы перекричать рев всей площади, и он заорал охрипшим голосом:
— Ура! Михаил Григорьевич! Ура! Ура!
Зуевский махал шапкой ликующей толпе.
Вскоре они протолкались так близко, что могли разглядеть, как серебрятся на солнце ворсинки бобровой шапки Зуевского, и могли различить других людей, стоящих на балконе; рядом с Зуевским был Дергачев, а с другой стороны — Мартьянов, и все — с красными бантами.
Зуевский выбрасывал слова размеренно и точно, словно ударяя молотом, и звучные слова его разлетались и таяли над толпой вместе с клубами пара. Каждое слово глубоко проникало в души, как в хорошо взрыхленную почву, и каждая фраза, сбитая из этих слов, рождала все новые и новые взрывы восторженности.
Первое, что расслышал наконец Томан, потрясло его до мозга костей:
— Победа… народа… полная!
Буря ликования оглушила его. Лишь очень нескоро Зуевский мог продолжать, но теперь уже не заглушаемые никакими бурями, как бы выжидающие, слова его надежно проникали в самые сердца:
— Сообщаю вам… последнюю телеграмму! Царь Михаил Александрович… которому передал власть… отрекшийся царь… тоже отрекся… от престола… в пользу… народного… Учредительного собрания! [206]
Очень много времени понадобилось Зуевскому, чтоб договорить эту фразу. Еще дольше пришлось ему молчать после того, как он прокричал:
— Да здравствует… свободный… русский народ! Да здравствует… народ…
Бобровая шапка, серебрясь на солнце, надолго застыла над головой Зуевского. И тут Томан совсем оглох. Он только видел, как Зуевский наконец взмахнул шапкой и как с каждым взмахом ее вырывались новые залпы звонких слов:
— …который добился величайшей в истории человечества победы!.. Да здравствует представительница… свободной… воли… народа… народная дума!
За спиной у Томана произошло какое-то замешательство, раздался чужеродный крик. Томан оглянулся и увидел, как разворачивают большой красный плакат. Белые буквы на красном поле кричали куда пронзительнее, чем все человеческие голоса:
ЗА ДЕМОКРАТИЧЕСКУЮ РЕСПУБЛИКУ!
В гуще людей под плакатом Томан узнал Колю Ширяева.
Против оглушительного вопля плаката поднял голос Зуевский:
— Да здравствует… Учредительное собрание!
У Томана было такое ощущение, словно он очнулся от сна. Он совершенно охрип. Голова кружилась. В ушах, в душе звучал еще последний призыв оратора. Слова его так глубоко врезались ему в сердце, что Томан знал — он никогда их не забудет.
— Граждане! — Все существо его выкрикивало теперь слова Зуевского. — Молодая революционная родина ждет теперь помощи от вас! Защищайте революцию! Защищайте ее всеми силами! Наказ революционной думы гласит: «Каждый без промедления — к своему месту! За работу! Рабочие — на фабрики, солдаты — на фронт! Срывайте провокации врагов революции! Защищайте революцию, работая в спокойствии и порядке! Граждане! Все силы, все — для революции! Для свободы!»
В переполненном сердце Томана под ударами этих слов ключом забило нетерпеливое стихийное желание немедленно встать в любой строй, к любому месту, где необходимо защищать революцию, где жертвы тяжелее всего, где надо все время неутомимо приносить себя в жертву.
Но куда? Куда идти?
Ширяев, проталкивающийся со своим плакатом вперед, легонько тронул его и улыбнулся:
— И вы тут?
Потом спросил, указав на балкон, где среди прочих стоял Мартьянов.
— А Сергея Ивановича видали?
Томан только сейчас обратил на него внимание и, пусть с опозданием, зато с тем большим воодушевлением, закричал:
— Ура! Сергей Иванович! Ура! Ура!
Какой-то старик с худым обветренным лицом добродушно улыбнулся ему:
— Радуетесь? — И, переполненный щедрой радостью, добавил: — Ишь ты, радуется… Потому как, ежели нет царя, не будет и войны. Хорошо будет и нам и им.
Он улыбался, обнажив редкие желтые зубы, а вокруг выцветших глаз собрались глубокие морщинки.
Томану страстно, до отчаяния, захотелось сейчас же поговорить с Зуевским. Как будто ему сию минуту необходимо было узнать, где же теперь нужнее всего работать для революции, для ее защиты. Но Мартьянов попался ему на глаза раньше, чем Зуевский, и Томан, томимый своим желанием, присоединился к
