Цыка и чернобородый Мих доехали почти до города, но беглянка как сквозь землю провалилась. Не видели ее ни в Вилках, ни в Рыбалкине, хотя скучающих на лавочках бабок в обеих весках было полно.

Ничего не попишешь, пришлось разворачивать коров. В городе девчонку неделю можно искать (если она вообще там!), а Сурок разрешения на такую задержку не давал, на хуторе работы невпроворот. Да и денег на житье с собой не брали.

— И куда ее понесло? — недоумевал Цыка. — Неужели в обратную сторону, к болотам?

— Может, просто не догнали, — без большой уверенности предположил Мих. — Если она еще посреди ночи вышла…

— Так она вышла, а мы выехали! И коров Сурок лучших дал! Не, если б она в эту сторону пошла, настигли б.

— Это ж ты кричал: «В город, в город!», — не без ехидства напомнил чернобородый. — По уму надо было в обе стороны ловцов послать.

— Где ж твой ум до сих пор был? — разозлился Цыка. — Взял бы да сказал это Сурку.

— А мне без разницы, найдем мы ее или нет, — безмятежно признался Мих. — Убежала — значит, припекло. Чего человека неволить?

— Зато мне есть разница! — Возвращаться с пустыми руками было боязно и стыдно: бахвалился же, что еще до вечера девчонку привезет. И, как на грех, скоро им с Фессей расчет брать; как бы обозленный Сурок не удержал часть платы. И налог этот еще…

— Слышь, Мих, а вдруг савряне и впрямь войну мутят?

— Че ж тогда с нас сребры собирают? Пусть бы в Саврию сборщика и засылали.

— Дурак ты! — не оценил шутки Цыка. — Шила ж в мешке не утаишь, небось донесли тсарю, что соседи мечи точат. Вот он и решил к теплому приему подготовиться.

— Да уж, — согласился чернобородый. — Тсарь-то наш старенький, но суровый! А вот сынок его, говорят, тряпка. Смех сказать: тридцать лет, а до сих пор холостой!

— О саврянской тсаревне небось мечтает, — предположил Цыка, и оба снова захохотали: какой нормальный мужик на такое счастье польстится?! Тем более что ей уже за двадцать, и, по слухам, с одного взгляда ясно, почему она так в девках засиделась. Сурок вон из города шутейную картинку на стену привез: такое рыло намалевано, что даже теща начинает красавицей казаться.

— Не, — подумав, сказал Мих. — Пенделя я б какому-нибудь белокосому ввалил знатного, но один на один. А война — ну ее к Сашию! Только обжились заново…

— А если все-таки нападут? Пойдешь в ополчение?

— Кто нас спрашивать-то будет? Погонят… Гляди, идет кто-то! — встрепенулся батрак.

По дороге навстречу всадникам плелся одинокий мужчина — насколько позволяли разобрать лесные сумерки, не бродяга, а просто хорошенько пожеванный Сашием: одежда новая, добротная, но как будто в ней искупались и позволили высохнуть прямо на теле. На ноге сапог с высоким голенищем. На левой. Правую незнакомец обмотал какой-то тряпкой. За спиной висели ножны без меча.

Цыка посмотрел на него с большим сомнением, но все же окликнул:

— Эй, друг, ты девку на корове не видал? Девка черная, корова трехцветная, с утра ищем!

Человек поднял голову, и батраку стало страшно: такие стеклянные, безумные глаза на него уставились.

— Девка! — рыдающим голосом воскликнул странный тип. — Корова! Ха-ха-ха! У меня КРЫСА пропала!

— Тоже мне горе! — беспечно отмахнулся Мих. — Поехали с нами, у нас на хуторе этих крыс — как навоза! Наберешь себе целое лукошко, самых отборных!

Более проницательный Цыка пнул его в ногу и прошипел:

— Ты чего, болван! Это ж, кажись, путник!

Но было поздно.

— А ну, слезай с коровы, шутник вшивый! — подскочив к ним, истерично заорал незнакомец, обращаясь почему-то к Цыке. — Не то с моей помощью свалишься!

Ничего не попишешь, пришлось спешиться.

— Господин, смилуйся! — взмолился батрак, падая на колени. — Она ж не моя, хозяйская!

— В Пристани заберешь!

Путник вскочил в седло, развернул корову обратно к городу и пнул пятками. Животное пошло усталой, тяжелой рысцой, постепенно сходящей на шаг.

Цыка с Михом переглянулись. Первый занес ладонь как бы для затрещины, второй виновато развел руками.

Батраки вдвоем влезли на оставшуюся корову и потрюхали за путником. Если вернуться на хутор пешими, Сурок точно убьет…