родов. Сейчас многие интересуются. Я думал, что вы тоже. И только когда вы упомянули о Наталье Александровне, я заподозрил, что ошибся.

– А почему? – сорвалось у меня с языка.

– Она была бездетна, как мне помнится.

– И что же из этого следует? – все еще не понимал я.

– Приходят ведь обычно по наследственным делам.

– Неужто кому-то причитается наследство еще с тех, дореволюционных времен? – искренне поразился я.

– Нет, разумеется. Я имел в виду, что наследники ищут свои корни. Восстанавливают генеалогию рода, пытаются проследить судьбу своих предшественников там, в далеком прошлом. Я думал, вы один из таких людей.

Ну и как ему теперь объяснить, кто я такой и что мне нужно? Может статься, что мы не поймем друг друга. Потому что, если разобраться, мы с ним из разных миров. В моем мире есть телевизоры, отпуск в турецкой Анталье или на Сейшельских островах, кошачий «Вискас», Рублево-Успенское шоссе и Арнольд Шварценеггер. В его мире есть дворянские усадьбы, Пажеский корпус, бронзовые канделябры на столах, безупречный французский язык, табель о рангах и обращение «Ваше Императорское Высочество». И наши миры никогда не пересекаются, доказательством чему то, что я до недавних пор даже не догадывался о существовании Арсения Арсеньевича Дворжецкого, а он в свою очередь знать не знал, кто я такой. Наша сегодняшняя встреча – это такая же невероятная до неправдоподобия случайность, как столкновение двух крохотных комет в пугающе бескрайних просторах космоса. Не может такого случиться. Один случай из триллиона триллионов. И вдруг произошло. Фантастика!!!

– Я действительно не наследник Воронцовых. И вообще мои предки из простых людей, – честно признался я. – Мы из Вологодской области, из такой глубинки, где князья даже проездом не бывали никогда.

– О, не скажите, – с мягкой улыбкой остановил меня Дворжецкий. – Когда-то это вовсе не глубинка была, поверьте мне. Покуда царь Петр не вышел на Балтику, торговый путь из России в Европу пролегал через ваши края. Тот же Великий Устюг…

– Родина Деда Мороза, – широко улыбнулся я.

Как же, мол, знаем.

– Что, простите? – озадаченно посмотрел на меня собеседник.

Разные миры, как я мог забыть. Арсений Арсеньевич был не в курсе новомодных придумок нашего времени.

– Простите, – пробормотал я. – Сорвалось с языка не знаю что.

А Дворжецкий уже поднялся из кресла и шел к книжному шкафу, на ходу продолжая свою мысль:

– Так вот, в Великом Устюге в ту пору одних соборов было около сорока. А летописи о чем говорят?

Он нашел нужную книгу, перелистал аккуратно страницы, прочитал:

– «В лето 6794-м», – поднял на меня глаза и пояснил: – Это одна тысяча двести восемьдесят шестой год, чтобы было понятнее…

Я кивнул с важным видом, давая понять, что не дурак и разбираюсь, хотя для меня все это было – темный лес.

– «Князи ростовстии, князь Дмитрии да князь Константин Борисович, – продолжал читать Дворжецкий, – поделя отчины свои по жребию: болшему князю Димитрию Углечь Поле да Белоозеро, а меншему брату князю Константину Ростов да Устюг».

Арсений Арсеньевич скользнул по странице взглядом.

– Вот еще, – сказал он. – «В лето 6872-м…» То есть в 1364 году… «Князь Константин Ростовский съеха жит на Устюг…» Видите, Евгений Иванович, князья там землями владели и даже наведывались лично.

Я испытал неведомое прежде чувство. Как будто я был человеком, которому постепенно, фрагментами, возвращают память. То есть прежде этот человек думал, что весь мир – это всего лишь больничная палата, в которой он находится, все люди в этом мире носят белые халаты, а прошлого у него и вовсе не было. Но его пустую и чистую, как белый лист бумаги, память стали постепенно загружать какой-то информацией, и он вдруг осознал, что его палата – это только одно из помещений больницы, а больница находится в большом городе, а город этот на территории огромной страны, которая хотя и огромная, а все-таки лишь одна среди двухсот других, и люди бывают не только в белых халатах, и даже цвет кожи у них может различаться, но самое-то главное то, что жизнь пациента началась не в тот момент, когда он очнулся на больничной койке, а жил он на самом деле до того сколько-то десятилетий, и прошлое у него было, которое теперь надо постепенно вспоминать.

Бывал я в Великом Устюге не раз, и этот городок мне нравился. Закаты сумасшедшей красоты, обманчиво спокойная, но коварная на самом деле Сухона-река, ряженый Дед Мороз и его бутафорская деревня, и местного розлива приятная на вкус полусладкая настойка «Устюгская», крепостью своей всего двух градусов не дотягивающая до водки. И никогда мне даже в голову не приходило, что другая у этого города была когда-то жизнь и что Великим не зря его, наверное, назвали.

Я уважительно посмотрел на Арсения Арсеньевича. Я улыбнулся ему. Я был ему благодарен.

– Я прочитал про Воронцову в вашей книге, – сказал я. – И мне захотелось узнать о ней побольше. Ведь в книгу наверняка вошло далеко не все, что вам известно.

– Разумеется, – подтвердил Арсений Арсеньевич. – А вам известно, Евгений Иванович, что графиня Воронцова последние годы своей жизни провела совсем недалеко отсюда, километрах в ста от Москвы?

– Да. В тех краях сейчас как раз живет моя знакомая.

– Восхитительно! – произнес Арсений Арсеньевич, и у меня возникло такое чувство, как будто мы с ним сблизились в эту минуту.

Тот факт, что Светлана поселилась там, где когда-то жила Наталья Александровна Воронцова, словно делал нас с Дворжецким родственниками, и нам уже было что с ним обсуждать.

– Удивительная женщина эта Наталья Александровна, – сказал Дворжецкий таким тоном, словно речь шла о нашей с ним общей знакомой. – Блистала в Петербурге, но рано овдовела, и после этого с кажущейся легкостью отказалась от выходов в свет и уж никогда более не вышла замуж. Сначала уехала в Москву, которая тогда была провинциальной, не чета красавцу Петербургу, а после так и вовсе удалилась из Москвы. По тогдашним понятиям – в глушь. Заживо себя похоронила. У меня есть версия, Евгений Иванович, почему она так поступила. Но в книгу догадки не включишь, там нужно факты излагать, а у меня прямых доказательств нет. Так вот что мне представляется. Ее уход был сродни монашескому подвигу, и даже более того, это был подвиг монаха-отшельника, который сообразно личным убеждениям сознательно накладывает на себя ограничения, какие человеку меньшей силы духа представляются чрезмерными. Ведь она была красивой женщиной, если судить по портретам и по отзывам ее современников, и к ней многие сватались, это сведения абсолютно точные. И она, Евгений Иванович, удалилась в эту свою глушь, чтобы никого не искушать и никого не обижать отказом. Сознательно лишила себя всего привычного ей, чтобы не быть источником беспочвенных мечтаний. Вы понимаете, о чем я говорю? – встрепенулся Арсений Арсеньевич, убоявшись, что слишком он увлекся изложением собственной версии, позабыв так невежливо о собеседнике.

– Да, я вас понимаю, – подтвердил я.

Дворжецкий просветлел.

– Но это только моя версия, повторяю, – сказал он. – Доказательств никаких. Ни в письмах графини, ни в свидетельствах людей, близко ее знавших. И все же смею думать, что я прав. Нам, ныне живущим, подобное течение мыслей может показаться невероятным, но тогда были другие времена и другие представления о жизни.

Он замолчал. Ему взгрустнулось. Я не смел его потревожить, пока он не очнулся сам.

– Простите, – сказал Дворжецкий, выныривая из глубин прошлого.

– Воронцова поселилась рядом с монастырем, – помог я ему вернуться в наш разговор.

– Да, – кивнул Арсений Арсеньевич. – Я смотрел документы – в ту пору монастырь влачил жалкое существование. Нужда во всем, все разрушалось и гибло. Графиня, отказавшись от всего для себя лично, фактически спасла и монастырь, и всю округу. Ведь вы поймите, Евгений Иванович, что такое был