кругом, что делал и дядя Мизгирь, остававшийся, невидимому, очень недовольным Пустым Кожухом, Прокисловым тож.
- Уж все кто-нибудь да есть; старика какого либо старуху, все докличемся, - сказал Фуфаев, отирая ладонью багровое лицо свое. - Ну вот, Мишутка, вот и пришли! отлегло маненько - ась? - подхватил он, обращая белые зрачки свои к мальчику, который полчаса как очнулся.
Миша стоял, уперев конец палки в землю; обхватив другой конец обеими руками, опустив голову, подогнув худенькие ноги, он дошел, казалось, до крайней степени изнеможения. Услышав голос хозяина, он медленно поднял голову с висевшими книзу волосами, устремил на него тусклый взор и хотел сказать что-то, но вместо слов опять послышался хриплый кашель, похожий на шуршуканье сухих листьев.
- Ну, ничего, вот теперь и воздохнешь… оно, слышь, и пройдет. Теперь недалеко, пойдем! - вымолвил Фуфаев, направляясь по голосу к Верстану.
Петя подвел Верстана к крайней избе к, по приказанию его, постучал палкой в оконную раму. Никакого не было ответа; стук повторился в другой и третий раз - и также без пользы; никто даже не шелохнулся. Верстан, конечно, не остановился бы на этом - он бы непрочь был заглянуть во двор, охотно проник бы в клеть, оттуда вошел бы в избу и, нет сомнения, не пропустил бы случая полюбопытствовать, не находится ли пригодной какой вещи в сундучке под лавкой; но наобум, без толку, никак не хотелось соваться: легко могло быть, что в котором-нибудь из противоположных окон торчали чьи-нибудь глаза. Он велел Пете идти к соседней избе; но и здесь точно так же не добились они толку.
- Что за дьявол! куда они все попрятались? - проговорил нищий, толкая
Петю, чтоб он шел дальше.
- Погоди, идут… слышу! - сказал Фуфаев, который был до того чуток, что слышал, как сам он выражался, как пух о пух стукается.
Фуфаев не ошибался: за воротами, на крылечке двора, действительно послышались медленные шаги; немного погодя зазвучало железное колечко в калитке; калитка пронзительно взвизгнула и пропустила седого, как лунь, сгорбленного старика; сначала можно было думать, он согнулся в три погибели, чтоб пройти в калитку, устроенную как бы для ребятишек, но старик так и остался: он был сведен какою-то болезнью и всегда сохранял вид человека, с трудом проходящего в низенькую калитку.
- Чего надо? - проговорил он пискливым, заржавленным голосом, - ступайте, ступайте, бог подаст! - подхватил он с сердцем, как только различил, что это были нищие, - у самих хлеба-то нетути, сами побираемся.
- Мы, слышь, не затем, дядя… Вот, примерно, статья какая, - вмешался
Фуфаев, - у нас мальчик один занемог… больше от дороги, добре уже пуще умаялся… хотели попросить, не возьмешь ли, примерно, денька на два: он бы тем временем воздохнул…
- Какой-такой мальчик? - спросил старик, как бы не понимая еще, о чем шла речь.
- Вот, дядя, вот… Мишка! да где ж ты? - подхватил слепой, торопливо обводя вокруг руками.
- Он, дедушка, сел… наземь сел, подле тебя, - сказал Петя.
- Да вот он, вот паренек-то… Так, слышь, возьми ты его денька на два; мы тем временем по окружности походим; назад пойдем - опять возьмем. Добре уж очень измаялся сердечный! Слышь, возьми, дядя, пожалуйста.
- Ну вас совсем! Говорят, самим есть нечего.
- Хлеба-то, пожалуй, и я дам; у тебя просить не станет: возьми только.
- Бог с ним и с вами-то совсем! Куда мне его?
- Места, что ли, жаль? Не пролежит небось!
- Может, хвороба какая пристала… еще помрет, пожалуй! Не надыть мне его, не возьму! - пискнул старик, повернулся и исчез в калитке.
- Ну, пес с ним! Не берет, так и не надо, - пробасил Верстан, приказывая
Пете идти далее.
- Эка напасть какая! - с досадою произнес Фуфаев, обшаривая вокруг,, чтоб найти Мишку и помочь ему встать. Правая ладонь слепого случайно прильнула к лицу мальчика и тотчас же была вымочена слезами; но ладонь была так груба, что ничего не почувствовала. Фуфаев приподнял Мишу и пошел за Верстаном, который стучал в окно соседней избы.
В трех-четырех избах они опять не добились толку: никто не вышел. Наконец
Петя, начинавший терять надежду, остановился вдруг перед какими-то воротами и торопливо стал звать нищих. Ворота были настежь отворены; в заднем конце двора, потопленном в огненном блеске солнца, клонившегося к западу, в синеватой тени навеса сидела старушка; перед ней торчал гребень с насаженной в него мычкой; она суетливо дергала нитку и так проворно управляла веретеном, что гуденье его, благодаря окрестной тишине, делалось слышным даже на улице. Шаги и голоса перед воротами заставили ее приподнять голову.
- Бог подаст, касатики, бог подаст! - сказала она, не оставляя работы, но несколько раз торопливо кивая головою.
- Мы не затем совсем. Тетка, эй! подь-ка сюда! - произнес Верстан.
- Чего вам?
- Подь-ка сюда, тетушка, дело есть такое, поговорить надо, - подхватил
Фуфаев.
- Ох, уж недосуг, касатики! недосуг, отцы родные, право, недосуг! - проговорила старушка, заботливо потряхивая головою, но тем не менее поспешно бросила работу и суетливо заковыляла к воротам.
- Не отставай только; эта пустит, - шепнул Верстан, поворачиваясь к слепому.
Фуфаев поспешил передать старухе свою просьбу; на этот раз он умолчал о том, что мальчик болен; по словам его, малый только устал, устал потому, что не успел еще хорошенько оправиться после болезни; он просил подержать его всего два дня; хлеб у них свой, и посулил, если она согласится, дать ей десять копеек.
