Сергей Васильевич усадил дочку, жену, гувернантку, сам сел, дверцы захлопнулись, зеленые шторки снова опустились, и дормез, подхваченный отдохнувшей немного шестерней, покатил в гору в сопровождении тарантаса.
Немного погодя он вовсе исчез за поворотом, оставив только после себя клуб пыли. Ступив на берег, нищие ни минуты не останавливались для отдыха: довольно отдохнули на пароме. Они продолжали путь; к тому же не стоило останавливаться; по словам Власа, к которому обратились они, до ближайшей деревушки была верста; как подымешься в гору - тут тебе деревня и будет! Деревня была, точно, недалеко, хотя и не так близко, как Говорил Влас. Поднявшись на гору, нищие (которые опять, разумеется, прозрели, кроме Фуфаева) увидали вдалеке, на дне долины, соломенные крышки избушек. Они ускорили шаг. Пришли они, однакож, к цели своей не так скоро, как думали: их снова задержал Миша. Тяжелое ли подыманье в гору замучило мальчика, или уж так, крепко очень, заела его болезнь, но только едва поднялись они на гору, он зашатался и упал на дорогу.
- Стой! стой! - неистово закричал Фуфаев. - Эх! ах!.. эка напасть!.. да что ж это, право?.. эх, нелегкая тебя побери, право!.. вставай, не то брошу!
- Дедушка… - слабым, едва внятным голосом проговорил Миша, приподымая голову и возводя потускневшие умоляющие глаза на слепого, - де-ду-ш-ка!..
- Дедушка! - закричал, что было мочи, Петя, бросаясь к Фуфаеву и обхватывая его руками, - дедушка!..
Он не мог договорить и вдруг громко, отчаянно зарыдал.
- Да что вы, проклятые, сговорились, что ли? - сурово заголосил Верстан, подходя к Фуфаеву, - что ты его слушаешь-то… возьми-ка, да хорошенько его.
- Оставь, не замай! - вымолвил слепой, отталкивая нищего. В настоящую минуту Фуфаев никак бы не посмел поступить таким образом с Верстаном, если б помнил, что делал; он был страшно вспыльчив по природе, и бешенство отуманивало его мысли. Отпихнув Верстана, он ударил себя с такою силою обоими кулаками, что даже шапка его слетела; это обстоятельство доставило ему случай схватить себя за волосы. Этим и окончилась вспышка.
- Стой, дядя! - вымолвил он, делая шаг к нищему, - уговор лучше денег…
- Ну тебя совсем…
- Да ты дай прежде сказать-то… слышь, полтинник, что мне дали бары…
Верстан сделался внимательнее. Дядя Мизгирь, равнодушный зритель всего происходившего, насторожил слух.
- Полтинник, слышь, что бары дали, - продолжал Фуфаев, - вам обоим отдам, пополам разделите, по четвертаку, стало, на брата; пусть, значит, вам и ярманка вся, потому, больше не соберешь, и легче: ходить не надо… Мы лучше по округе походим денек-другой, а тем временем и вот парнишку, примерно, в избу какую определю; он тем временем воздохнет… дюже добре хвороба-то его заела… ему, может, завтра полегчит… Опять же, значит, ярманка от нас не ушла, хошь и попозже, а все придем… ну, так, что ли?
- Ну, давай…
- Нет, погоди, экой прыткой какой!.. ты прежде по-моему сделай, как я, примерно, сказывал.
- Ну, а как ты да не отдашь потом?
- Ну нет, брат, мое слово крепко, испытанное! Двадцать лет со мной знаешься, обчел ли я тебя на копейку - ась? То-то же и есть! Ну, так ладно стало?
- Уж что ж, Верстан, сделаем ему в уваженье, - промямлил Мизгирь голосом, который обсахаривался при мысли о добытом без труда четвертаке.
- Ну, ладно! - произнес Верстан, причем Петя, слушавший все это с мучительным замиранием сердца, повернулся вдруг спиной к нищим и принялся скоро-скоро креститься мокрыми своими пальцами.
Минуту спустя нищие продолжали путь, подсобляя поочередно Фуфаеву нести больного, почти умирающего мальчика. Не знаю, какие слова произносил Петя, когда, став спиною к нищим, так сильно прижимал он пальцы к груди своей, так пристально смотрел в безоблачное небо и так скоро-скоро крестился. Но какие бы ни были эти слова и как ни проста была мысль, их внушавшая, мы не сомневаемся, что скорее многих других мыслей дойдут они до престола всевышнего… Мы твердо верим, что тем или другим способом, но скоро, скоро должна облегчиться горькая участь ребенка, за которого так горячо, так усердно просил господа другой ребенок, маленький товарищ Миши…
III
Деревня, куда направлялись нищие и которая, по словам паромщика Власа, отстояла от перевоза всего с версту, находилась, во-первых, в четырех верстах, а во-вторых, была весьма незначительна. Ее составляли десяток изб, криво и косо лепившихся по обеим сторонам пустынной улицы. Низменное положение улицы на дне лощины должно было подвергать ее весною совершенному потопу: она превращалась в одну огромную стоячую лужу, в которой почти до исхода мая весело барахтались утки и ребятишки. Теперь не было следа воды или грязи, но зато из конца в конец лежал сплошной слой рыжеватой пыли.
Благодаря ли пыли, заглушавшей шаги, или тому, наконец, что народонаселение, от людей до животных, находилось в поле, нищие не были встречены лаем собак. В деревне, которую, как оказалось потом по расспросам, прозывали 'Пустой Кожух, Прокислово тож', царствовало мертвое молчание; перелетали разве воробьи, чиликавшие за плетнями или делавшие вид, что купаются в пыли; иногда появлялся общипанный, бесхвостый петух весьма гордого, самонадеянного вида; но и тот оставался недолго; сделав два-три величественные шага, он со всех ног бросался вдруг под ворота, как будто приходила ему неожиданно блестящая мысль и он спешил сообщить ее курицам, глухо кудахтавшим в соседнем огороде.
- Ну, здесь плохая пожива! Собак, и тех нет: все, стало быть, в поле, - промолвил Верстан, оглядываясь
