Я повторяла один и тот же ответ, пока сама не поверила, что это правда:
– Мне нечего сказать.
Мне нечего сказать. Растворитесь. Исчезните.
Мне кажется, на улице темно. Может быть, так же темно, как в ночь, когда я нашла Джастину. После того, как мы ушли из Синего Дома, сверкала каждая пустынная улица и кренились мостовые. Я взглянула вверх и увидела раскачивающуюся луну и ошеломленные звезды. Весь мир казался пьяным, и таким он мне очень нравился.
Эдмундо оказался совсем не похож на адвоката. В его волосах нет серебра. Ему лет тридцать пять, неубедительная бороденка, одет в майку, шорты, шерстяные носки и пробковые сандалии. Он вполне мог бы оказаться одним из путешественников, забредших в отцовский ресторан за полезной едой. Мне можно передумать? Господи, пожалуйста. Он, наверное, еще и траву курит. Такой ни за что не поймет образы, что преследуют меня. Нет, этому парню не понять картинок улиц, ножа и очень тонкой беспокойной бродяги.
– Хорошо, – констатировал он. – Мы попали в ту еще беду, правда? Ты ничего не сказала, здорово. Задержание тебя для допроса без сопровождения совершеннолетнего – вопиющее нарушение закона. Ты дрожишь. Я тебе плед принесу. Отпечатков пальцев нет. Оружия нет. У них на тебя ничего нет. Ты не знаешь, где находится нож, я это уже слышал. Не пререкайся лишнего – это плохо выглядит. У них нет ничего. Так вот, я
Он ушел говорить с полицией. Мне ужасно хочется спать, в детской комнате нет кроватей и горит свет, наверное, я уже никогда не посплю. Хулиганам не положен сон. Так вот, Эдмундо хочет, чтобы я во всем обвинила Джастину.
Даже беременная женщина. Она скажет: Сара, она ведь тебя даже не знала. Но она знала. Я имею в виду, знала меня. Она знала.
Джастина вышла из спальни, дотронулась до моего лба и спросила, как я себя чувствую.
Я ответила, что у меня небольшой жар, она пощупала мне лоб и сказала: Да, ты горишь. Я как будто засунула руку в огонь.
Воспоминания о тех мгновеньях проносятся в мыслях, но я пытаюсь загнать их поглубже, чтобы легче было лгать. В чем-то я виновата, это несомненно. Только я еще не нашла этому названия.
Образы наваливаются на меня, как только я закрываю глаза. Нож в траве, бегущие ноги. Они летят ко мне пулеметной очередью и, как бы я ни старалась, не выцветут до серого цвета. Все оставшееся время мне зачитывают мои права и информируют, что введение правосудия в заблуждение посредством дачи ложных показаний является преступлением, спрашивают о моем местонахождении и есть ли в моей душе ненависть, и толкуют, что я должна понимать последствия сокрытия правды.
Они могут орать на меня сколько душе угодно, но есть вещи, которые я никогда на расскажу полиции. Я молчу, пью воду, тереблю бумажный подол.
Я не смотрюсь в зеркало в туалете. Никогда, никогда, никогда больше я не хочу видеть свое лицо. Туалет пахнет пылью и кошками. Искусственная печаль отходняка от спидов; послевкусие желчи, язык похож на пенопласт. Запах в туалете напоминает мне девочку Гаю, мы с ней дружили в Орегоне. Она подбирала бездомных котят и прятала их в грубом золотистом сене. Интересно, где она сейчас? Наверное, стала ветеринаром, и ее парень – фермер, который сильно любит ее за преданность звериному племени.
Беременная следовательница, наверное, думает, что я отсиживаюсь в туалете, потому что мне очень, очень страшно.
На самом деле мне просто хочется прижаться щекой к белому кафелю. Я пытаюсь вспомнить, как это делала Китаянка в туалете «Дня и Ночи». Она растягивалась на полу, плевалась и глушила духи. Даже непосвященному было понятно, что ей на все плевать с высокой башни, и даже где-то глубоко и очень втайне от себя и окружающих она абсолютно ничего не боится.
Когда я выхожу из туалета, я вижу своего отца. Его щеки и подбородок покрыты щетиной, а кожа на голове обожжена. На фоне следователей он выглядит очень маленьким, слабым и добрым.
– Преднамеренное убийство! – кричит он. – Не пытайтесь скормить мне это дерьмо.
Бедный папочка, они разыскали его в Раю и оповестили о прегрешениях дочери.
Когда отец заходит в детскую комнату, он не орет на меня, а обнимает. Я зарываюсь в его фланелевую рубашку и дышу запахом костра и шишек. Мой папа – единственный мужчина, который увидит, как я плачу.
– Прости, – говорю я, но он не слушает.
– Моя хорошая, не позволяй им себя сломать, – говорит он. – Это фарс. Да, грубейший фарс. Дорогая, я тебя отсюда вытащу. Мы вернемся в леса. Ты такая храбрая, сама со всем справляешься. Все будет хорошо. Я обо всем позабочусь. Когда захочешь об этом поговорить, знай – я тут, и я все пойму. Не думай, что я не видел в жизни ничего страшнее. Мои друзья возвращались с войны контуженными. Я видел мятеж на улицах Портленда. Мне угрожали вооруженные мотоциклисты из банды «Ангелов Ада». В ФБР на меня заведено дело, и я уверен, что они обмениваются… Что? Да, ты родилась с жаром. Да, он не проходил три дня. Непонятно почему. Когда ты выбралась из чрева матери, ты горела, она так говорила. Повитуха сказала, что это опасно. Врачи сказали, что это злокачественная опухоль. Но мы сказали, что жар – это знак, что наша дочь не такая как все, что она отмечена. Да, Сара, ты такая. Ты особенная, чего бы не говорили тебе эти убийцы. Ты слишком сильно борешься и слишком сильно чувствуешь. Хорошая моя, ты такая измученная, такая усталая. Они не давали тебе спать всю ночь и будут и дальше пытаться тебя сломать. Так поступают все государственные чинуши… Слушай, я понимаю, что все преступления возникают не на пустом месте. Я-то это знаю и понимаю. Но все очень серьезно, и от этого зависит твоя жизнь. Боже, ты совершенно обессилена. Эй, ублюдки! Дали бы вы моей дочке поспать.
Когда отец уходит, мне дают поспать. После еще нескольких вопросов. Ну вперед. Я рассматриваю голубую материю моего бумажного платья. Вместо зрачков камера запечатлеет мои веки. Мои губы на замке, будто я опять в школе, где была чем безмолвнее, тем популярнее. Ну вот. Опять. Они нажимают кнопку «Пуск» на своем невразумительном
