Лепорелло поднял руку и опустил мне на плечо.

— Пусть сеньор простит мне фамильярность. Но не следует ли поиметь в виду, что между святостью и той греховной жизнью, на которую вы решились, есть и нечто среднее? Нынче грешим — назавтра каемся, и так до самого конца. Человек получит прощение либо будет проклят — смотря по тому, в какой момент настигает его смерть. По сути то же самое, но поменьше мороки. И человечнее.

— Да. Человечнее — и подлее. Отречься от Бога, чтобы грешить не таясь, либо рядить грех в одежды добродетели. Должно быть, Богу отвратительны грешники. Но я — то дерзну грешить в открытую, поклоняться греху, не забывая, что именно поставлено на кон. Знаю, поражение мое неминуемо, и принимаю его; но до той поры стану грешить с достоинством воина — победителя. Я восстановлю честь грешников в глазах Господа, стану первым из достойных Его. И в конце концов Он вынужден будет наградить меня улыбкой.

Солнце начинало заполнять все пространство патио. Нашедший приют в кроне кипариса соловей умолк. В сверкающем утреннем свете звучала лишь песнь фонтана.

В пять часов пополудни Лепорелло отправился похлопотать насчет лошадей и подготовить все к тому, чтобы мы могли выехать из Севильи глубокой ночью или же на рассвете: он сговорился со стражником, заступавшим нынче на пост у одних из городских ворот, и тот пообщал за два дуката тайком выпустить нас из города. Что касается верховых коней, то Лепорелло добыл самых быстрых и красивых.

За время его отсутствия я написал письмо к Эльвире — последнее. Всего в несколько слов: “Сегодня ночью, когда часы пробьют двенадцать. Дон Хуан”. Лепорелло взялся доставить его по назначению. Я спросил его, как ему удается улаживать такие дела. “Да уж всегда найдется, сеньор, служанка, падкая на ласки или на денежки”.

— Лучше, когда и на то и на другое. Надежней. Если посчитаешь нужным, назначь свидание на тот же час. Чтоб сноровку не терять.

Потом я долго беседовал со своим управляющим: пытался вникнуть в состояние дел, распорядился об отсылке денег в два — три места, через которые думал проехать, и приказал ему во всем слушаться Мариану. Он спросил, долгой ли будет моя отлучка.

— Сие от меня не зависит.

— Всегда, отправляясь в путь, сеньор, мы вверяем судьбу свою в руки Божии.

— В моем случае это особенно верно.

Мариана открыла для себя радость не только в молитве, но и в шитье. Целый день она провела с иголкой в руках Я заглянул к ней, когда уже начало темнеть. Она сидела у зарешеченного окна и пела какую — то песенку. В волосы она воткнула ветку жасмина, шею украсила изумрудами, доставшимися мне от матери.

Я сел рядом; она улыбнулась мне, продолжая шить и напевать. Я долго смотрел на нее. Она порой вздыхала. Потом я достал бумаги и вручил их Мариане.

— Вот здесь говорится, что ты являешься полной хозяйкой всего моего состояния, а вот в этой бумаге — что ты имеешь право поступать по своей воле в отсутствие супруга. Храни их как зеницу ока.

Услышав мои слова, они погрустнела.

— Ты уезжаешь?

— Мне надо решить одно мужское дело. Это займет какое — то время.

— Я могу отправиться с тобой.

— Я охотно взял бы тебя, но дело это не терпит присутствия женщин. Ты все равно обо всем узнаешь завтра, лучше скажу тебе сам: ночью мне придется убить некоего человека.

Она вскрикнула, с испугом взглянула на меня и бросилась мне на грудь. Она рыдала и просила меня отказаться от задуманного.

— Этот человек жестоко меня оскорбил.

— Но разве ты не можешь его простить? Ты должен, должен, Хуан! Господь велит нам прощать!

— А если бы оскорбление касалось тебя?

— Я прощаю его!

— У тебя великодушное сердце, но я, если не убью его, не смогу смотреть в глаза людям.

— Ну и что? Зато ты не опустишь глаз перед Господом.

— Мне предстоит жить среди людей.

— Разве можно жить, когда тебя преследуют муки совести?

— Пока преследовать меня будут альгвасилы, это наверное. Поэтому мне надобно скрыться.

— Я умру без тебя!

— Я всегда буду рядом. Каждую ночь стану кружить вокруг твоего сердца, и ты почувствуешь это, клянусь. И однажды мои руки разбудят тебя.

Она продолжала обнимать и целовать меня. Мне было горько расставаться с ней. Но я понимал, что ее отчаяние сильнее моего и что ни слезы, ни ласки, ни слова не могли до конца выразить его. Сам не знаю зачем я увлек ее к постели, и тут мне открылось: два существа могут соединиться, не стремясь к наслаждению, когда им дано вместе пережить нечто, чего словами не передашь.

Мы поужинали вдвоем, в молчании. Потом она проводила меня до порога. Я выслушал ее последние наставления, и когда мы прощались, она не проронила ни слезы. Уже спустилась ночь, на улице было совсем темно.

— Ступай и молись за меня.

Я еще раз поцеловал ее и закрыл за собой дверь. Лепорелло дожидался неподалеку. Я прислушался — и до меня донесся плач Марианы.

— Если Господь и сотворил что — то хорошее, люди это сумели испортить, — сказал я Лепорелло.

— Что я и не устаю повторять, сеньор.

— Ты хочешь сказать — я украл твою мысль?

— Да нет. Я только подумал, что тут наши взгляды сходятся. Мы, люди, способны сгноить даже соль.

— Но умеем и очистить ее, не забывай. Если однажды Господь спросит у меня, сделал ли я что — нибудь хорошее в жизни, я смогу указать ему на эту благородную душу, на чистую и прозрачную душу Марианы.

Мы дошли до тайного игорного дома, где меня уже поджидал Командор.

— Следуй за нами, когда мы отсюда выйдем. Заметишь, что мы куда — нибудь заходим, стой снаружи. А сообразивши, что дело сделано, беги за лошадьми и жди меня с ними перед домом Командора.

Дон Гонсало сидел в плохо освещенном углу залы и попивал холодное вино. Он протянул мне навстречу руки с наигранной и нелепой радостью, потом усадил рядом и велел принести вина и мне.

— В таких случаях полезно немного выпить. Но не теряя головы, а чтобы воспарить духом и не бояться риска. А деньги при тебе?

Я позвенел дукатами в кошеле.

— Золото! Ты взял золото?

— Золото показалось мне уместней серебра. Каков металл, таков и человек.