— Двое — одна плоть.

— Да вот это как раз и неверно! Две плоти — и всё тут! Так будет всегда, вечно, во всяком случае в земной жизни. Зато жизнь твоя перестает быть только твоей, она принадлежит двоим.

— До известной степени…

— Да, именно что степень эта известна, не забывай. И я недавно испытал это. Ночью я заглянул в будущее, коему никогда не суждено стать моим будущим. Мы вдвоем вычерчивали его облик. Да только вот линии были придуманы не нами. С небес нам указывал их перст Божий.

— Снова Бог, сеньор? И чего вы никак от него не отвяжетесь, примерялись бы лучше к земле. Вам бы здесь и положить себе предел.

— Господь всю ночь вел со мной спор и не раз одерживал верх. Кто бы мог подумать, что Мариана — его приманка, способ лишить меня свободы. Останься я на всю жизнь с этой женщиной, стал бы святым. Рядом с ней невозможно быть дурным. От нее исходит добро, милосердие, она заражает ими.

Сердце мое все еще томилось любовью, испытанной нынче ночью; через Мариану я любил весь мир и всякое живое существо. Любил даже дона Гонсало де Ульоа. И купание не до конца остудило мой пыл.

— Послушай. Тут Господь не ставит пределов. Он позволяет любить все, что ни пожелаешь, упиваться любовью, не делая различия меж созданиями благородными и подлыми. Все тебе видится хорошим, и дурное не возмущает, а лишь вызывает улыбку. Даже на дьявола ты смотришь с симпатией, сочувствуя его несчастной судьбе!

Лепорелло словно испугался чего — то.

— Дьявола оставьте в покое. Он здесь ни при чем.

— Нынешней ночью — нет, а вот вчера он искушал меня. И соблазнял вещами куда менее занятными, да и постыдно заурядными.

— Ну, у Бога воображение — то побогаче будет. При разделе свойств и качеств он выбрал себе те, что попривлекательней.

— Но Он использует те же приемы. Бог тоже искушает.

— Видать, это приносит хорошие плоды.

— И сегодня ночью плоды были как никогда прекрасны!

— Словом, Он добился своего? Будем считать, что отныне вы ступили на путь святости?

Мне стало забавно. Я вознес руки, будто застыл в экстазе пред воображаемым алтарем.

— Святой Хуан Тенорио. Неплохо звучит, а? Святой Хуан Тенорио — покровитель рогоносцев, как сказал бы Командор. И святая Мариана кающаяся. — И тут на меня точно накатило, я потерял узду. Схватив Лепорелло за руку, я впился в него взглядом. — Пойми, все это возможно. Надо только слушаться Мариану, внемля ее словам и озарениям. Но, знаешь, что от меня потребуется?

— Нет, сеньор, не могу знать. Я полагал, что вам предлагали все. ничего не требуя взамен.

— Мне придется отречься от себя самого.

— И только — то!

— Где — то это было написано, но я только теперь уловил истинный смысл: “Кто ищет себе погибели, тот и будет спасен!” Не припоминаешь? Но я — то не желаю терять себя, только — только себя обретя. Вчера я пребывал в согласии с собой и готов был принять любую кару за право быть верным себе. Отчего же теперь меня гложут сомнения?

— Видать, хозяин, вам открыли ту сторону вашей души, с которой вы не считались, и она небось не так уж плоха, вот вы и растерялись.

— Нет, не плоха. И если прельщает меня, то тем, что есть в ней неукротимость, геройство. Отречься — от имени, от богатства, от мира, от свободы. Покориться, смириться. Растворить свое “я” в действенной любви, жить только для других… Что скажут Тенорио, если в один прекрасный день среди них воссядет святой? Полагаешь, посмеют отвернуться от такого?

Лепорелло взглянул на меня точно на безумного.

— Не понимаю я вас, сеньор. При чем тут ваши Тенорио?

— Да ведь я — род Тенорио.

— Так это они велели вам жениться на такой девице?

— Да, отчасти… Ведь они велят мне беречь честь, а честь моя пострадала, когда я утратил невинность в объятиях продажной женщины. И вот я сделал ее только своей, наделил ее собственной честью, очистил ее, а значит — очистился сам.

Лепорелло улыбнулся.

— Как забавно вы все толкуете. Сдается мне, ваши Тенорио не приняли бы таких рассуждений.

— Я их принимаю — и довольно.

— Так на чем же мы остановимся? Следуете вы собственному закону или закону рода Тенорио?

— Я пытаюсь примирить их меж собой.

— А ежели изберете вы путь святости? Тоже надеетесь примирить свой закон с законом Христовым?

Я встал прямо перед ним и торжественно произнес:

— Последовать за Христом — значит, отречься от своего закона.

— И вы решились?

— Пока нет.

— А почему бы вам не бросить монетку, не поиграть в орла и решку? Ведь кинь Буриданов осел монетку, не помер бы с голода. — Он поспешно вынул из кармана серебряный реал. — Вот. Орел — грех. Решка, то есть крест, — святость. Идет?

— Идет. Орел — ад. Крест…

Лепорелло, протестуя, поднял руку.

— Нет, хозяин, нет. Хоть монету бросайте, хоть свою волю заявляйте, ни Бога, ни дьявола этим не проймешь. На кон ставится только ваша жизнь, земная жизнь, а не спасение души. С нею порешат уж после вашей смерти. Коли сказал Господь: “Сей человек для меня!”, тут греши не греши — все едино. Он уж изловчится послать вам раскаяние в смертный час.

Он, Лепорелло, говорил довольно странным тоном — будто слова эти ему не принадлежали и он произносил их против воли. Я почуял в них ересь. Но, подумав о том, что Бог, возможно, выбрал меня для Себя и что бы я ни наделал, меня ждет вечное спасение, я ощутил, как душа моя встрепенулась от гордости. Я с размаху сбросил на землю поднос со всем, что на нем оставалось.

— Кидаем монету! Пускай Бог скажет свое слово, а уж потом скажу свое я!

Лепорелло поглядел на меня не без сомнения. Потом подбросил монетку, и взгляды наши устремились следом за ней. Она улетела так высоко, что сверкнула в первых солнечных лучах на фоне синего неба. Реал упал на плиты патио, подскочил, звякнул и покатился до кромки клумбы с гвоздиками.

Лепорелло указывал мне, куда упала монета.