жениться на Эльвире, ведь она была отнюдь не той женщиной, которая может направить мужчину на благую стезю. Дьяволово коварство привело меня в бешенство: подлое искушение добродетелью, соблазн вроде бы христианской жизнью, хотя в нее вкрапливалось великое множество ничтожных на первый взгляд мелочей — из тех, что как раз и способны завести всякого в преисподнюю, правда безрадостно, бесславно. Теперь я пришел к убеждению, что грешники, подобные мне, приносят лукавому только лишние хлопоты, ведь ему приходится с нами много возиться, мы вечно преподносим ему неожиданности, в любой момент можем поворотить все с ног на голову и ринуться в объятия Господа; потому — то дьявол всегда и отдавал предпочтение людям посредственным с их блеклыми грехами, тем, кто полагают себя вполне хорошими и не сомневаются, что попадут в рай, а оттого всю жизнь мучают окружающих своей несносной добродетелью. Но в тот миг, в миг колебаний, я еще до этого не додумался, Нет, сомнения мои были иного рода: мне казалось, что достойней принести покаяние, чем жениться на Эльвире. Может, так хоть ей удастся спасти душу, а ежели она станет моей супругой, мы оба неотвратно погубим себя.
Вот о чем размышлял я, ожидая Командора, в этот жаркий, непостижимый, пропитанный ароматами вечер, когда прикосновение ветерка к щеке напоминает женскую ласку. Какой поразительный отклик нашла во мне севильская ночь! Как остро, всем существом своим принимал я ее! Как успокаивала она меня, ублажала, какую будила жажду жизни! Да, я всегда сражался со своим чувственным телом, как святые боролись со своими. Тело мое влекло меня к супружеству и, скорей всего, из — за него я бы попал в Чистилище, ведь Чистилище уготовано Богом для посредственностей.
Командор влетел вихрем.
— С тобой что — то случилось?
Мы находились в патио. Клок лунного света падал на выбеленную стену, сзади темнели острые верхушки кипарисов, много ниже — апельсиновые деревья, еще ниже — цветы.
— Меня напугало твое письмо, — промолвил он.
— Право, нет повода для тревоги. Я послал за вами, потому что почитаю своим другом, и в решающий час, к каковому я теперь подступаю, не могу обойтись без вас. Я намерен жениться.
Он окаменел. В тот миг лицо его как никогда показалось мне сделанным из папье — маше и раскрашенным грубыми мазками — как у большеголовых карнавальных великанов.
— Что? — голос его дрогнул.
— Я намерен жениться — ровно через полчаса, и прошу вас быть при сем свидетелем.
Рука дона Гонсало нащупала спинку стула и стиснула ее. Другой рукой он отер пот со лба.
— Ты собираешься жениться, — громыхнул он. — Но на ком? Ведь ты никого не знаешь в Севилье.
— Я собираюсь жениться на Мариане.
Дон Гонсало сел. Он наморщил лоб, потом густые брови его поползли вверх.
— Я такой не знаю.
— Знаете. Это та потаскуха, что прошлой ночью в “Эританье”…
— Потас…
Он вдруг расхохотался, расхохотался оглушающим, громоподобным смехом, долгим, как шум речного потока. И все его тело тоже смеялось — огромное брюхо, здоровенные ручищи. Он смеялся, словно был землей, раздираемой землетрясением, и казалось, он сам вот — вот распадется на куски от смеха. И мне страшно захотелось наброситься на него — и дубасить, дубасить, разбить в кровь нос, а потом сунуть Командора в фонтан и посмотреть на него такого — жалкого и мокрого.
— Над чем вы так смеетесь, Командор? — спросил я самым вкрадчивым голосом.
Дон Гонсало начал приходить в себя. Еще дрожали его второй подбородок и загривок, но слова уже звучали отчетливо.
— В порядке ли у тебя голова? Ты не перегрелся на солнышке и мозги у тебя не расплавились? Солнце — то в Севилье, говорят, такое…
— Я в самом здравом уме.
— Тогда я тебя не понимаю. Вчера, в моем доме, ты выглядел юношей вполне разумным, и никто бы не вывел из твоих слов, что ты вздумаешь совершить такую глупость. Мало того, ведь мы договорились в одну из ближайших ночей…
— Отложим разговор на эту тему. Да, еще пару дней тому назад я не помышлял о женитьбе, но вышло вот что: ко мне явился дон Мигель Маньяра, человек святой, как вам известно.
— И дон Мигель надоумил тебя жениться на этой?..
— Дон Мигель ее не знает. Дон Мигель не знает и того, что я потерял невинность в объятиях Марианы. Дону Мигелю сообщили, что я пустился во все тяжкие, и он пришел наставить меня на путь истинный. И преуспел. Знали бы вы, как красноречиво он говорит, как ярко живописует муки адовы! А руки, его руки? Они такие ползучие, так шевелятся… Словно дьявольские крючья, готовые впиться в тело грешника!
Командор постепенно успокаивался, теперь он смотрел на меня с хитрой улыбкой.
— Его слова дошли до моего сердца, поймете ли вы меня? — продолжал я. — Меня вдруг обуял ужас. И с тех пор я обдумываю, как бы мне искупить грех перед Господом нашим.
— Но, мальчик мой, довольно покаяться — и все в порядке. Хороши бы мы были, вздумай жениться всякий раз, как…
— Нет, одного покаяния мало. Я исповедался, но, кроме того, открыл душу Господу, воззвал к нему смиренно, молил дать сил, чтобы избрать стезю добродетели и больше не сворачивать с нее. И тогда Господь сказал мне прямо и ясно…
— Господь? Ты сам слыхал? — Выражение его лица было красноречивей слов: уж кто кто, а он в чудеса не верил.
— Слыхал, как и должно слышать подобные вещи: словно в душе моей зародилась некая мысль — мысль, которая иным путем никогда не явилась бы ко мне. Мысль была вполне логичной и согласной с тем, к чему я и сам, своим умом, мог бы прийти, не будь мой рассудок помрачен. Ведь всякий, кто находится в здравом уме, поймет, Командор…
Он откинулся назад, к спинке стула, и взглянул на меня с любопытством.
— Всякий? Ну — ка, продолжай!
Он потирал руки.
— Давайте взглянем на проблему как на силлогизм, Предположим, некий распутный мужчина соблазняет невинную девицу. Разве он не обязан, как того требуют мораль и обычаи, жениться на ней?
Командор обхватил свое пузо руками, словно стараясь помешать раскатам хохота снова посыпаться из этого мешка.
— Да, кабальеро так и обязан поступить.
— Пойдем дальше, Командор. Предположим, что у вас есть дочь и я ее соблазнил. Разве вы не потребовали бы от меня?..
Лицо его помрачнело, глаза запылали гневом. Он отнял руки от брюха, и поднес кулаки мне к лицу.
— Нет, такого мы предполагать не станем, никогда, потому что мою дочь…
— А вам не приходит в голову, что батюшка мой, упокой Господь его душу, мог бы сказать обо мне то же самое?
— Будь твой батюшка на моем месте, он бы тебе задал трепку. Такому благородному человеку, как он, получить в невестки потаскуху! Да он в гробу перевернется от негодования!
— Напротив, думаю, мой отец порадовался бы такому решению. Он уже переступил порог Истины, он знает, как говорил мне Маньяра, что всякий раз, когда соединяются мужчина и женщина, Сердце Господне либо огорчается, либо ликует — в зависимости от того, согрешают они или нет. Мой батюшка уже познал, что соединение мужчины и женщины запечатлевается навеки. Значит, ему известно, что, когда я сошелся минувшей ночью с Марианой, мы словно повенчались. И, вступив с ней в брак, я лишь подкреплю уже свершившееся.
Глаза Командора сузились, сделались похожими на точки.
— И таким образом ты восстановишь утерянную честь, так? Честь, утерянную в объятиях гулящей
