старых бытовых и общественных взаимоотношений, обрекаемых на гибель введением “нового суда”, гласного судопроизводства, вынести бесповоротный приговор “ума и совести народной расточителям”.

Печатается чисто исторического характера бытовой очерк — “Старые годы в селе Плодомасове” [501].

Это все, в той или другой мере, отвечает или не противоречит готовности автора утишить в себе “злобленье”. Но рядом с этим им овладевает “влеченье, род недуга” поддать жару, и какого!

Публикуется, по собственному его определению, “вещь пряная и забористая”, которая “шуму может возбудить множество” [502]. Именуется она — “Загадочный человек”, а подзаголовок ей ставится призанятый у Н. Ф. Щербины: “Эпизод из истории комического времени на Руси” [503].

Вся “вещь” до отказа насыщена острыми выпадами по адресу некоторых, своими именами названных, деятелей “нетерпеливого лагеря”. Это как бы “эпизоды”, случайно или по несовпадению во времени с выходом романа не нашедшие себе места в “Некуда”.

Исключительная “забористость” нового выпада поднимает новую озлобленность на автора. “Шуму” действительно возбуждается “множество”.

С декабря 70-го года начинают выходить главы “сокрушившего” в конце концов самого автора романа “На ножах” [504]. Он тянется почти весь следующий год. Новые бури!

Чуть начинавшие было заживляться раны открываются сызнова. Так шли и обстояли дела вообще. В частности, “Соборяне” испытывали неисчислимые затруднения.

В шести книжках последнего квартала “Отечественных записок” оповещается о предстоящем печатании в них “романической хроники “Чающие движения воды” господина Стебницкого.

И действительно, со второй половины марта 1867 года это печатание начинается, но на второй апрельской книжке обрывается.

Исчерпывающее объяснение этому дается Лесковым в его обращении за ссудой в Литературный фонд.

Это было уже полное прекращение какой-либо связи Лескова с “почтенным редактором”, для которого, “вследствие некоторых особенностей нрава и обычаев” его, литературные “скандалы не редкость”.

В том же году определенные куски хроники включаются в выпущенную книжку произведений Лескова уже под заглавием “Старогородцы. (Отрывки из неоконченного романа “Чающие движения воды”)” [505]. В конце этой публикации автор объяснял, что “роман”… “начат был при непростительном забвении” всех цензурных “терзаний”, испытанных при печатании им своего романа “Некуда”, и “при еще более непростительном заблуждении, что все нынешние наши, бесцензурные по имени, издания бесцензурны и на самом деле”.

В очередной стадии своих мытарств многострадальное произведение печатается под третьим заглавием — “Божедомы” — с января 1868 года в журнальчике, умирающем на февральской книжке [506].

Новое злоключение! Опять надо искать издательство радушия!

8 августа 1868 года “Божедомов” приобретает В. В. Кашпирев для учреждаемого им журнала “Заря”. Гонорар сто рублей лист. Пятьсот рублей задатка.

Как водится, сперва идут взаимные любезности. Издатель успевает выдать автору еще тысячу рублей. Постепенно возникают неудовольствия, переходящие в прямую “дрязгу”, а там доходящие и до тяжбы.

Кашпирев предъявляет иск в 1800 рублей. Поверенный Лескова, орловский его приятель Н. М. Фумели, подает встречный в 700 рублей.

12 августа 1869 года Петербургский окружной суд, заслушав стороны, отказывает обоим в их исках и возлагает судебные по ведению дела издержки на обоих поровну.

Постановление небывалое! По существу в выигрыше ответчик, а не возбудивший дело истец. Рассчитаться с ним все-таки надо. И хронику опубликовать тоже необходимо. Все это заботит, тяготит, раздражает…

Возвратясь из суда, Лесков пишет в газету “открытое письмо”, в котором сочно обрисовывается суть дела с открытым признанием, что в определенный момент он взял у Кашпирева “роман для поправок и объявил, что затем без письменного условия” рукописи не отдаст.

Дальше, в доказательство неосновательности претензий противной стороны, Лесков объяснял, что предлагал последней получить и от него “в возврат свой задаток в два срока с обеспечением его моими изданиями, хранящимися у Базунова, или векселями на неплатящих мне за старые работы редактором гг. Боборыкина и Достоевского. Я не 12 августа заявил это на суде, как сообщает “Судебный вестник”, а я с прошлой осени ищу такой развязки и не мог ее найти потому, что г. Кашпирев до сих пор, пока нас с ним рассудил суд, все стремился продать мой письменный стол и табуретку” [507].

Не удовлетворяясь судебной победой и газетным уязвлением противника, Лесков переходит в наступление, перенося все дело в область чисто литературных счетов. Он признает себя тяжко оклеветанным и оскорбленным Кашпиревым на суде утверждением последнего, что прошедшие за время ссоры в “Русском вестнике” главы о “Плодомасовских карликах” составляют существенную, неотъемлемую часть полностью приобретенного им у автора романа.

Поднимается новая “свада”, но на этот раз по строго принципиально литературному вопросу, разрешить который в силах только третейский суд профессионалов.

Лесков, не без побочных соображений, вовлекает в дело заведомо враждебного ему А. С. Суворина, несомненно нерасположенного к нему М. М. Стасюлевича. Предположительно называются тут и граф А. К. Толстой, и А. П. Милюков, и А. П. Скабичевский, и Н. Н. Страхов.

Задумывается и сооружается нечто выше нужды громоздкое. 8 апреля 1870 года днем он получает испрошенную ему Сувориным аудиенцию у Стасюлевича.

Последний, с профессорской методичностью, выдержкой и авторитетом лет и опыта, видимо, доказывает пылающему не слишком обоснованным негодованием Лескову призрачность клевет и оскорблений, усматриваемых им со стороны Кашпирева. Создается положение, при котором можно удовольствоваться оглаской своих попыток и, внемля старейшему, как бы из уважения к его авторитету, утишить гнев свой. Буря стихает [508].

“Хроника” по-прежнему не пристроена! Заколдованность ее судьбы удручает. Столько затрачено трудов, столько было ожиданий.

Раздосадованный Лесков пишет в Москву незнакомому еще ему С. А. Юрьеву, собиравшемуся редактировать нарождавшийся журнал “Беседа”. Предлагая своих “Божедомов”, он говорит, что его герои “несколько необыкновенны, — они церковный причт идеального русского города. Сюжет романа, или, лучше сказать, “истории”, есть борьба лучшего из этих героев с вредителями русского развития. Само собою разумеется, что ничего узкого, фанатического и рутинного здесь нет. Детали романа нравятся всем и, между прочим, Мих[аилу] Ник[ифоровичу] Каткову, но в общей идее он для некоторых взглядов требует изменений, которых, по-моему, он вовсе не требует” [509].

Завязывается переписка, как будто что-то сулящая.

9 марта 1871 года Лесков везет своих “Божедомов” в Москву в предположении отдать их Юрьеву. Тот, видимо, мнется, тянет, а Катков, обласкав автора, приобретает “старогородскую хронику”, которая получит потом свое последнее заглавие — “Соборяне” — и посвящение — “графу Алексею Константиновичу Толстому”.

Со слов вернувшегося 19 марта брата, Василий Семенович заносит в свой дневничок: “Сегодня утром приехал из Москвы Николай, где поместил, наконец, своих “Божедомов” у Каткова в “Русском вестнике”… Я душевно радуюсь тому успеху, которым, по его словам, пользовались в Москве в этот приезд его произведения и он сам. От “Божедомов” я жду много хорошего. Дай бог счастья и доли Николаю, — работает он страшно, подчас даже не по силам своим” [510].

С продажей романа не только нравственно, но и материально гора сваливается с плеч. Катков дал не сто, как давал Кашпирев, а полтораста рублей за лист. Это облегчает погасить долг Кашпиреву, возросший с процентами до тысячи девятисот рублей. Одной обузой стало меньше.

В апреле приезжает в Петербург Катков. Лесков делится с П. К. Щебальским сведениями о своих свиданиях с приезжим и об общем положении издательских своих дел: “На сих днях ко мне обратился книгопродавец Ваганов с просьбою продать ему право на “Полное собрание” моих сочинений, — я отказался. По-моему, это еще рано и невыгодно для меня до тех пор, пока будут напечатаны “Божедомы”. Здесь я вошел с Михаилом Никифоровичем несколько в иной тон отношений. Не знаю, чему это приписать? Начальное внимание его ко мне, верно, кроется в столь зримой интриге моей в пользу классического образования — интриге непредосудительной и, смею думать, даже честной… Надо же было хоть один орган удержать в пользу этого вопроса, и тут мы, разумеется, “поинтриговали”. Что делать? Но потом Мих[аил] Никиф[орович], верно, нашел, что меня пустым мешком же били, и обласкал меня, как никогда не ласкивал” [511].

Идет благорастворение воздухов… Однако вслед приходят и будни: обычная, мучительнейшая для авторов, редактурная пытка, нравственная дыба, волокита, требование ненужных изменений, подправочки, усмирение или усиление тех или других мест и т. д. “до бесконечности”. Переварить весь этот, по- нынешнему говоря, “принудительный ассортимент” бывает труднее, чем написать работу.

Усовершателем “великолепного” творения и судьей, утверждающим окончательный его текст, а частью даже форму, становится П. К. Щебальский, человек без сколько-нибудь значительного положения в литературе.

Порядочный, воспитанный и благожелательный, он несопоставляем с автором в мере литературной одаренности. Спасибо, что приятен в обхождении и обычае, что Лесков, чувствующий, что “это, может быть, единственная моя вещь, которая найдет себе место в истории нашей литературы”, — жертвенно идет на уступки с трогательной покорностью року и даже с ясно улавливаемой радостью, что ментором ему дан уважаемый им Щебальский, a нe иной кто из катковских препараторов.

Он пишет своему редактору: “Я уполномачиваю вас, однако, сделать в нем те сокращения, какие вы признаете полезными, но непременно вашей рукою, осторожною и доброжелательною… Хроника же такая, как “Божедомы”, должна быть строго верна правде дня, и я возмущаюсь против вас, мой благороднейший руководитель” [512].

Но так или иначе, а мало кому ведомый сейчас Щебальский руководствует Лескова!

Постепенно автор начинает изнемогать и пишет своему наставнику:

“О себе вам скажу вот что: я некое время сам не знаю, что о себе думать: мне как-то все жестоко надоело, то есть так надоело, что я все держусь плана вашего: хочу на год спрятаться в Веве, или еще лучше в Сорренто, и что-нибудь “совершить” (как говорил Гоголь). Мне все кажется, что все, что я пишу, вовсе не то, что я хочу и могу написать, — могу, ибо ощущаю, что

Жизнь хороша, потому что искусство прекрасно […]

Возлюбите, ради любви к искусству и идее любви, моих “Божедомов” и соблюдите их. Я на них возлагаю большие мои надежды, и по иx поводу,