- Как ты думаешь, Зара? А ведь наши, наверное, тоже пошли?

- Пошли, Коленька, обязательно пошли, - кивнула она головой, а он с тихой грустью рисовал знакомую до мельчайших подробностей картину.

- Ты знаешь, как они сегодня пошли, Зарочка? Самым плотным строем, как на параде. Интервал два на два. Это потому что в воздухе теперь от нашей авиации тесно. Пошли всем полком. И наш Ветлугин лысинку, наверное, нафиксатуарил. Взлетали только парами, выстраивались на петле. Все тридцать шесть штучек.

На флагманской, известное дело, Ветлугин. А нашу эскадрилью князь Чичико Белашвили повел. Дойдут до Берлина и на бреющем по этой самой Унтер-ден-Линден или парку Тиргартен как ахнут! За Сашку Рубахина, за нашего родного Леню Пчслинцева, за эти мои повязки...

- Да, Коля, - тихо согласилась Зарема.

Сотни самолетов пошли в этот день на штурм Зееловских высот и перенесли огонь дальше, на огромный и уже дымный Берлин, его площади и улицы. Сквозь дым и пламя прорывались они к заданным целям и били из пушек и пулеметов, сбрасывали бомбы и реактивные снаряды, подавляя все то, что могло сопротивляться огромному напору вооруженных людей, ринувшихся на штурм Берлина.

Сотни самолетов прошли на запад, и только одни взял в первой половине дня курс на восток. Это был зеленый двухмоторный ЛИ-2 с густо намалеванпыми на плоскостях санитарными крестами. На койках, подвешенных к потолку, лежали раненые, которых эвакуировали в далекий тыл. Был среди них и капитал Николай Демин, укутанный бинтами и повязками. А внизу, на жесткой откидной металлической скамье, сидела Магомедова и, обхватив руками колени, задумчиво смотрела в окошко.

Путь санитарного самолета лежал к большому русскому городу, где давно уже не было затемнения и люди не прислушивались с испугом к гулу авиационного мотора, потому что летали теперь над этим городом только наши, советские самолеты!

Часть

Третья

Глава

первая

В августе сорок пятого года, когда уже поутихло песколько всенародное ликование после победы над фашизмом, сотни тысяч людей потянулись с фронта домой.

Ехали и в пассажирских, и в товарных поездах, кому повезло, мчались на самолетах. В выцветших и пропылеттных солдатских гимнастерках, с туго набитыми вещмешками, в которых подчас можно было обнаружить кое-что припасенное на случай долгожданной встрзчи с родными, двигались на восток видавшие виды воины, одержавшие великую Победу. Пели колеса, отстукивая затейливую дробь на рельсах, пели воины в переполненных нагонах добрые песни, родившиеся в годы войны, с которыми до конца дней своих не могли уже расстаться. И если в одном вагоне или купе чей-нибудь бас или баритон начинал старательно выводить 'Давно мы дома не были', го в другом возникала озорная, полная лихости и искрометной улыбки 'Играй, играй, тальяночка, рассказывай сама', а в третьем хор вытягивал печально- торжественно - 'Кто погиб за Днепр, будет жить века, коль сражался он, как герой'.

Склонившись над вагонными столиками, вчерашние 'бати', командовавшие ротами, батареями и эскадрильями, безжалостно сбривали усы и бороды, после чего становились ладными тридцатилетними, а го и двадцатипятилетними парубками Они тосковали по своим матерям, по женам и детям, если те у них были, по труду, к которому рады были вернуться.

В один из таких очень солнечных августовских дней в скверик, что был разбит у желтого университетского корпуса с массивными колоннами у портала, опираясь на черную лакированную палочку, чуть-чуть прихрамывая, вошел, молодой светловолосый капитан с худощавым бледным лицом и, неуверенно осмотревшись по сторонам, сел на свежеокрашенную скамейку. В университетском дворе кипела жизнь. Веселыми стайками проносились мимо мальчишки и девчонки с портфелями, папками или стопками книг и тетрадей. В большинстве это были восемнадцати и девятнадцатилетние юноши и девушки, и только изредка появлялись среди них более взрослые люди, нередко в кителях и гимнастерках, на которых виднелись следы от недавно споротых погон.

Сидевший на лавочке капитан с интересом наблюдал за озабоченной суетой молодых людей, прислушивался к их оживленному разговору и, когда в здании университета прозвучал мелодичный звонок, даже широко, о г души улыбнулся. Юноши и девушки нет-нет да и косились на его новую летную фуражку и ордена, украшавшие кигель. В ту пору вчерашние фронтовики предпочитали вместо планок носить ордена и медали, и, право слово, это так шло молодым и красивым парням, прошедшим огонь военных лет. У капитана время от времени в нервном тике подергивался правый глаз и подпрыгивал над ним тонкий продолговатый шрам. Капитан напряженным взглядом встречал и провожал каждого, кого впускали и выпускали университетские двери. Он кого-то ожидал и наконец дождался. Высокая худенькая девушка с длинной черной косой, перекинутой через плечо на грудь, в ярком шелковом платье в сиреневых розах вихрем сбежала по ступенькам и бросилась к нему с сияющим, взволнованным лицом.

- Поздравь меня, Коленька!

Капитан вскочил и, не прибегая к услугам черной лакированной трости, бросился к ней, поцеловал, не стыдясь посторонних.

- Смотрите, - хихикнула одна из молоденьких свидетельниц этой встречи, - целуются. Вот бессовестные!

- Зара, - не обращая на них внимания, ласково сказал Демин, - а я только что спросить хотел: со щитом или на щите? Выходит, и спрашивать нечего. На твоей физиономни все написано.

Она схватила его за протянутые руки и запрыгала на одной ноге.

- Смотрите, какие Ромео и Джульетта, - раздался голос все той же наблюдательницы. Но Зара её не слышала. Охваченная радостью, она восклицала:

- Приняли, приняли! По всем экзаменам 'отлично', по одной географии 'хорошо'. Имею право плитку шоколада от тебя потребовать. Ну а у самого-то как?

- Да что как, - вяло махнул он рукою, - как и предвидел. Собралась комиссия. Причем ради меня одного, больше никого в тот день не комиссовали. Начальник госпиталя никогда в военной форме не появлялся. А тут при всех орденах и медалях. По всем статьям генераллейтенант медслужбы. Я сразу понял ого психологический расчет - пусть, мол, капитан особенно не ерепенится - видит, с кем имеет дело.

- Аллах всемогущий, - засмеялась Зарема, - тебе бы, Коленька, не летчиком, а писателем быть - как ты правильно угадал их внутреннее состояние. - Она искала на его лице следы сдерживаемой тоски или отчаяния н, не найдя, облегченно вздохнула. Нет, в его глазах одна лишь грустная ирония. Значит он уже пережил самое сильное потрясение. Он снял с головы фуражку, провел ладонью по волосам. Пальцы вздрагивали, и от неё это не укрылось.

- Ласково меня принимали на комиссии, - продолжал он, - очень ласково. Впрочем, так всегда принимают, если хотят отказать. Генерал прочитал короткое медицинское заключение и последнюю фразу повторил с оттенком грусти. А фраза такая: 'Годен в военное время к нестроевой службе'. Вы, конечно, с этой формулировкой по хотите мириться? - спросил он. - Что же, и я бы, вероятно, так себя чувствовал на вашем место.

По согласитесь и с другим. Если бы это был сорок первый год и война требовала бы людей, людей и людей, и у меня бы рука не дрогнула подписать вам заключение:

'Годен'. Но ведь сейчас мы разбили врага, армия переходит на жесткие нормы мирного времени, по которым, к сожалению, допустить вас к летной работе я не могу.

Если хотите остаться в авиации, но не на летной работе, подавайте рапорт, рассмотрим'.

- И что же ты, Коля?

- Сказал, что подумаю, - ответил Демин уклончиво и надвинул фуражку низко на глаза. - Я не мог там без тебя сформулировать.

- Знаешь, - опуская глаза, сказала Зарема, - ты только не обижайся. Я даю слово никогда тебе не навязывать своих решений. И все же мне кажется, что служба на земле, нелетная, - это не по твоему сердцу... только ты пе обижайся.

Демин усмехнулся, взял её ладонь в свою, стал нежно перрбипэтъ длинные тонкие пальцы.

- Минтл-тг.. Министр внутренних дел будущего семейства Деминым Почему будущего, а пе настоящего? - pacumpma глаза Зарема.

- Будущего, - упрямо повторил Николай - ветть через несколько месяцев нас будет трое, а там, гляди, 'и побольше Вот и будешь ты министром внутренних дел большого семейства.