спешке, следовали дальше. О чем хотел Пчелинцев ещё рассказать, как собирался распутать судьбы своих героев?

Демин вздохнул, ему припомнился вдруг серый от низких облаков аэродром и Пчелинцев, лежащий на брезентовых носилках. Как он тогда сказал: 'Наклонись... - И потом, через минуту с последним усилием: - Коля, родной, попробуй закончить... Тетрадка'.

Зная о том, что Демин сочиняет стихи, он просил его завершить повесть об однополчанах. Старший лейтенант долго смотрел на тетрадь, которой не суждено было быть доиисанпой одною рукой. Потом взял старую газету и старательно, как это делал когда-то в школе, обернул тетрадь...

А потом он писал письмо Лениной матери, рыбацкой вдове Матрене Гавриловне, в далекое приволжское село Рожновку, и слова тяжелым грузом боли ложились на линованную страницу рабочей офицерской тетради. Перо спотыкалось, замирало и снова пускалось в бег.

'Я вас ни разу не видел, дорогая Матрена Гавриловна. Если бы вы знали, как трудно мне сейчас. Ведь каждое слово отрываю от своего сердца с такой болью, с какой, может быть, только повязка срывается с незажившей раны. И кажется мне, будто осенняя земля, мокрая от пролитой крови, плачет по вашему сыну. Плачет лес и плачет ветер, плачет широкая Висла, над которой мы с ним летали на одном самолете, и плачет девушка Зарема, наша оружейница, которую он любил.

У горя нет слов, а я их все ищу и ищу, чтобы сообщить вам о Лене. Я знаю, что такое горе, потому что под Вязьмой фашисты повысили мою родную сестру Веру, партизанку... Ваш Леня был любимцем всего полка, а для меня особенно близким другом. И главное - человеком чистой и доброй души, настоящим бесстрашным бойцом.

Сейчас дождь, за окнами землянки темно и сыро.

Часовой ходит около самолета с хвостовым номером тринадцать. На этой машине мы летали вместе с вашим сыном, взрывали мосты и вражеские эшелоны, сжигали на шоссейных дорогах автомашины с гитлеровскими солдатами. Леню убил из кабины своего 'мессершмитта' фашистский ас, но и сам не ушел. Я отомстил за Леню, а этот фашист вместе с обломками своего самолета навек погрузился на дно реки Вислы. А портрет вашего сына, дорогая Матрена Гавриловна, я прикажу повесить в пашей землянке, и оп всегда будет с нами. И после войны па самом видном месте в нашем полку будет висеть его портрет, потому что наша смена доллша знать, какими были герои, выигравшие эту войну.

Я вам отсылаю, Матрена Гавриловна, вещи вашего сына. И его первый летный шлем, и его теплые перчатки, связанные, видно, вашими добрыми руками и образок апостола Петра, и альбом с марками и...' Он хотел было здесь написать: 'И черную общую тетрадь, в которой он писал свою повесть', но почему-то не написал и зачеркнул это последнее 'и'. 'Чем эта тетрадь поможет старой женщине, - подумал Демин. - Мне ведь Леня её оставил. А вдруг я действительно решусь - вдруг да и рискну выполнить последнюю Ленину просьбу?!' И он ещё решительнее затушевал это 'и'...

Утром вещи погибшего воздушного стрелка Леонида Пчелинцева были отосланы его матери в далекое нижневолжское село Рожновку. Все, кроме тетради в клеенчатом переплете. Черпая толстая тетрадь осталась у Николая Демина.

Глава

вторая

Новый командир, дважды Герой Советского Союза подполковник Ветлугин, оказался молодым общительным парнем, начисто лишенным солидности, подобающей его должности. Невысокий, щупленький, с ровно зачесанными назад светлыми волосами, открывающими на затылке явно наметившуюся лысину, он поражал всех необыкновенной подвижностью. В свободное от полетов и подготовки к ним время он любил побренчать на гитаре, которую предпочитал другим музыкальным инструментам, рассказывал веселые анекдоты или демонстрировал летчикам отчаянные 'сальто' и 'солнце' на турнике. Соскакивая с перекладины на посыпанную песком площадку, он вытирал вспотевшие руки о синие габардиновые бриджи и восклицал:

- О, ребятушки! Да если бы не война, я бы давно мастером спорта стал. А тут вот работай педалями, разворот левый, разворот правый, ручку от себя, ручку на себя.

Как-то незаметно ровно через неделю после его назначения в летной столовой появилась беленькая, пухленькая официантка Мусенька. Мусенька в полку прижилась и всем понравилась. Веселая, острая на язык, с глазами-пуговками и подчеркнуто высокой грудью, она приковывала к себе взгляды многих летчиков. Но жаждавшие её взаимности скоро убедились: Мусенька предана только одному человеку - командиру полка Ветлугину и, оказывается, уже давно путешествует с ним по беспокойным фронтовым дорогам. Наиболее настойчивых это привело в ярость, и они без особой конспирации на все корки стали честить Ветлугина.

- Ах ты, франт плешивый, - ворчал командир первой АЭ [АЭ авиаэскадрилья.] капитан Булавин. - Дома жана двойняшек воспитывает, а он здесь девчонку для утехи любовной приобрел.

- Скажи ты, пожалуйста, кинязь какой нашелся, - вторил ему Чичико Белашвили. - Что он скажет, если каждый из нас дэвочку заведет? Летную норму и обмундировалие им даст? А?

Трудно было сказать, доходили ли эти разговоры до самого подполковника Ветлугина. Одно только оставалось неоспоримо ясным: что он нисколько не боится общественного мнения и вовсе не делает попытки каклибо замаскировать свою близость с повой официанткой.

Наоборот, в столовой за обедом или ужином он с откровенной фамильярностью говорил:

- Что? Борщик по-флотски? Мусенька, а помнишь, когда мы Дон переходили, какой ты борщик со свежими помидорчиками варила? По-казачьи. А вареники с вишнями под Воронежем? А окрошку под Прохоровкой, перед самым началом Орловско-Курской дуги? Помнишь, как её тогда наш усач Жолудев уплетал?

- Он тогда не возвратился из боя, командир, - грустно вставляла Муся.

- А вареники твои наш штурман Козлов Ваня обожал.

- Он тоже не возвратился из боя, командир.

И разговор прерывался. Они только обменивались взглядами, предельно откровенными, понятными лишь им двоим. И веселое, наивно-восторженное выражение в синих Мусенькиных глазах-пуговках сменялось в такие минуты острой грустью. А по вечерам, после выпитой стограммовой стопки, Ветлугип и пообще, не таясь, поглаживал Мусю по руке или похлопывал по плечу, если выпивал больше одной стопки, и говорил неодобрительно молчавшему пачштаба майору Колесову:

- Мусенька мой старый друг, Василий Спирпдоновцч, и не гляди на нас, как сыч из подворотни. Тем более русская пословица говорит: старый друг лучше новых двух. Так, кажется, я цитирую или нет? Мы с ней столько фронтовых дорог отшагали: и из окружения выходили вместе, и с краснодарского аэродрома я её в фюзеляже увозил, когда от немцев в сорок втором драпали. Она у меня как самый надежный РНК-10 [РПК-10 радиополукомпас-10.]. Так-то вот...

- Он, товарищ командир, ну вы и расхваливаете меня, аж стыдно! смущенно прерывала его вся сияющая Мусенька и жеманно обращалась к Колесову: - А вам что на ужин, товарищ майор? Говорите, пожалуйста.

- Гуляш с гречкой, - мрачно подавал голос начальник штаба, у которого в эвакуации томилась многодетная полуголодная семья и который чуть ли не преступлением считал малейший флирт на фронте.

Однако, когда началась боевая работа, все вдруг почувствовали, что подполковник Ветлугин далеко не такой покладистый парень, каким показал себя в первые дни пребывания в полку. В деле он оказался требовательным до жестокости - не прощал ведущим ни одной оплошности, строго отчитывал летчиков за малейшую ошибку на взлете или посадке. Даже Чичико Белашвили, получивший однажды на разборе полетов внушение за опоздание со взлетом, пробурчал обиженно:

- Что это за новости в нашем полку? Мы ещё посмотрим, как он сам группу на боевое задание сводит.

Но и втот последний козырь был выбит новым командиром, Три дня понаблюдал Ветлугин за подготовкой экипажей, а на четвертый сам повел девятку за линию фронта. На одной из дорог обнаружили они небольшую танковую колонну. Было в ней всего десять машин.

При подходе 'Ильюшиных' немецкие танки, маневрируя, расползлись в стороны от шоссе, нещадно паля по штурмовикам из 'эрликоновых' пушек, приспособленных и для зенитной стрельбы. И тогда Ветлугин выстроил девятку в замкнутый круг и первым атаковал танки.

Во время захода он сумел дважды на них спикировать.