куплета сложу, а дальше ни в зуб ногой. Я, например, недавно песню начал писать. Вот послушай, если хочешь.

Демин и сам не заметил, как робко он это произнес.

От Пчелинцева эта перемена не утаилась.

- Читай, читай, - потребовал он.

- Я сейчас, - виновато проговорил Демин. - Дай только откашляться. Сажи у вас от этого коптильника развелось - не продохнешь.

В эту минуту Заморил пробормотал что-то неразборчивое во сне, и оба о опаской на него поглядели. Им сейчас было хорошо вдвоем.

- Так я все-таки начну, - повторил Де.мин и, опуская глаза, голосом чужим и неповинующимся стал читать:

Нас родная страна растила.

Нас могучий ласкал простор,

Истребителей грозная сила,

Громче песни звени, мотор.

Над просторами сел и пашен

Мы проходим в железном строю,

Защитим мы Родину пашу,

Пусть об этом пилоты поют.

Голос Демина затух. В землянке стало тихо, только извне доносился то окрик часового, то приглушенное урчание проехавшей автомашины, то отдаленное громыхание артиллерии.

- А дальше? - задумчиво окликнул своего командира Пчелинцев.

- Это и все.

- Гм... маловато.

- Согласен, - вздохнул подавленно Демин, - всегда у меня так получается. Напишу два-три куплета - и баста.

- Прочитай что-нибудь еще.

- Я тебе вот это, - сказал Демин, - оно мне почему-то больше нравится.

Ночью, когда месяц стынет

Одиноко над селом,

Мама думает о сыне,

Долго думает о нем.

Где-то он? Ложатся мины,

Бомбы рвутся над землей..

Сын проходит невредимый.

Сильный, храбрый, волевой.

Гром сражений отгрохочет,

Фронтовой растает дым,

Может, днем, а может, ночью

Воротится к тебе сын...

- У меня таких много, - прервав чтение, с пафосом заявил Демин. - И почти все неоконченные.

- Плохо. Ты не настойчивый. - Тень от лохматой головы Пчелннцева заколыхалась на глиняной стене.

- Видно, поэта из меня никогда не получится, - признался Демин.

- Нет, отчего же? - возразил Пчелинцев. - В твоих стихах есть изъяны. И рифмы слабые, и слова стертые. А вот чувства есть, и кто его знает, будешь упорным, может, начнешь писать по-настоящему. В начало пути человек не всегда знает, куда приведет его избранная дорога.

Демин с удивлением смотрел на своего ровесника. Никогда он не видел Пчелинцева таким. Тот же несбритьш пушок на мягком подбородке, те же русые вихры на голове и тонкие, хрупкие, как у музыканта, кисти рук, но в глазах совсем иное выражение: в них и добрые огоньки, и строгость, и задумчивость увлеченного человека.

- Знаешь, кого ты мне сейчас напомнил? - внезапно прервал его Демин. Моего первого инструктора лейтенанта Прийму. Соберет он, бывало, нас, курсантов-желторотиков, и начнет говорить об ошибках в технике пилотирования, случаи всякие приводить из летной жизни. Так интересно говорит - заслушаешься. Вот и ты, Леня, так со мной про стихи.

Пчелинцев отрицательно замотал головой:

- Какой из меня инструктор, да ещё по поэзии.

- Нет, ты не говори. - горячо остановил его Демин. - Для меня ты инструктор. Потому что ты знаешь то, чего не знаю я. Теперь я по-настоящему верю, что книгу свою ты напишешь, Леня, и Зара её прочтет первой, а я вторым.

Пчелинцев благодарно улыбнулся:

- Она очень строгая, наша Зара. Как знать, может быть, моя книга ей совсем не понравится.

- Что ты, Леня. Понравится, - испуганно остановил его Демин. - Вот увидишь, что понравится. И не только Заре, всему полку понравится, потому что ты пишешь о том, что выстрадал. Я теперь буду за тебя болеть, как на футболе. И условия создавать. Совсем как тренер.

Поселять всегда буду отдельно от других стрелков, чтобы они в тетрадку твою не заглядывали. Могу заставить наших ребят обеды и ужины из нашей столовки тебе приносить. Они у нас добрые, они все поймут правильно.

- Да не надо, - растерянно поблагодарил сержант, по Демин, не слушая, продолжал, и горестные нотки пробились в его голосе:

- Все условия тебе создам. Вот только от пребывания под зенитным огнем да от боев с 'мессершмиттами' не могу тебя освободить. А был бы командующим фронтом пли воздушной армией, и от этого бы тебя освободил, потому что нужны авиации свои певцы.

- Тут ты уж через край хватил, Николай, - остановил его Пчелинцев. - Я же не птичка божья. Ведь если я перестану летать, то и писать, наверное, перестану.

Демин выпрямился - натянулся на груди ремешок планшетки. Он вдруг вспомнил о том, зачем сюда шел, и с грустью обвел глазами низкий свод землянки.

- Однако приходил-то я по делу. Вылет перене-сен на раннее утро, и наша 'тринадцатая' должна быть к четырем ноль-ноль готова. Значит, подъем ровно в три.

- И значит, опять под зенитки?

- Значит, опять, - жестко сказал Демин и, не прощаясь, вышел.

* * *

Никли травы к земле под могучим ветром о г взлетающих ИЛов. Тугой этот ветер обрывал белые лепестки ромашек, безжалостно пригибал к земле хрупкие васильки, начисто вырывал кустики полыни. А взлетали самолеты - на землю оседали тучи коричневой пыли.

Менялись аэродромы, менялись времена года, менялись и ветры. За знойными следовали прохладные, а потом и вовсе студеные, от которых сиротливо горбились механики и мотористы, провожающие в полет свои машины. Менялись и нриказы Верховного Главнокомандующего. В них назывались все новые и новые города, освобожденные советскими войсками. У летчиков штурмового полка уже несколько раз отбирали отслужившие боевые карты и выдавали новые.

Летом 1944 года ИЛы полковника Заворыгипа перебазировались на аэродром близ небольшого польского городка Вышкув. Собственно говоря, никакого аэродрома раньше здесь не было. Но потребовалось иметь базу для авиации наступающего фронта, вот и поработали аэродромно-строительные батальоны, утрамбовали бульдозерами и тракторами грунтовую взлетно-посадочную полосу, быстро соорудили подъездные пути, землянки и капониры.

Заворыгин, недавно получивший звание полковника, повеселел, да и не только он, а все летчики, воздушные стрелки, авиационные специалисты. Ведь на боевых картах уже появились такие города, как Варшава, Краков, Познань. Синие стрелы маршрутов вели теперь к границам фашистской Германии. На одном из концертов художественной самодеятельности спели песню на слова летчика Николая Демина, успевшего стать старшим лейтенантом, и начиналась она так:

Отсюда до Берлина рукою нам подать,