жилка.

'Красив, чертенок, - подумал про себя Демин. - И откуда такой уродился у простой крестьянки-рыбачки?'

Пчелинцев ладонью провел по русым своим волосам.

- Зара! - прошептал он зачарованно. - Да вы знаете, товарищ командир, что это за девушка? Вот уже в ком соединены и нежность, и красота, и бесстрашие. Если бы она относилась ко мне всерьез, я бы через тридцать секунд после окончания войны предложение ей сделал.

- И обязательно по часам? - уколол Демин.

- Даже по самолетным! - бурно подтвердил Пчелинцев. - А вам она разве не нравится?

Демин почувствовал, что снова краснеет, но голос сдержал, волнения не выдал.

- Отчего же? Зара хорошая девушка. И потом, я ценю её как оружейницу.

- Ну и сухарь же вы! - взорвался Пчелинцев и смутился.

- Спасибо за комплимент, - расхохотался Демин, почувствовавший приступ необыкновенной веселости. Ему вдвойне было сейчас приятно. Прежде всего радовало, что умеет он скрывать надежно подлинные чувства, если даже такой наблюдательный паренек не сумел заметить его симпатии к Магомедовой. И потом, лейтенант был сейчас доволен тем, что так откровенно, совсем нараспашку открывается перед ним воздушный стрелок.

'Хорошая у него душа, - подумал Демин, - чистая, впечатлительная. Наверное, только с такой душой и можно браться за перо'.

Пчелинцев смутился:

- Не обижайтесь, товарищ командир, это вырвалось.

- А я не из тех, кто обижается на откровенность.

- Это верно, - успокоение отметил сержант, и волпение на его лице стало затухать. Ему на смену пришла тихая грусть. - А про Зару напрасно я вам нашумел, товарищ командир. Ничего этого не будет. Ни тридцати секунд по самолетным часам после войны, ни моего предложения. Надо с книгой поторопиться.

- Стыдитесь, Пчелинцев. Думается мне, что зенитчики у немцев с одинаковой старательностью как по моей передней кабине, так и по вашей задней лупят. Я же не впадаю от этого в меланхолию. На войне, как на войне.

- Не знаю, товарищ командир, - упрямо возразил стрелок, - может быть, с точки зрения уставов это и так. Но есть ещё и душа, и интуиция, черт бы её взял!

Мне, например, сон вчера приснился... Горит наша 'тринадцатая'. В моей кабине дым. По плоскости правой клубок огня перекатывается, а потом застывает, как большая роза с багряными лепестками... Вы меня по СПУ вызываете, а я вам ответить не в силах. Что-то тяжелое к сиденью приковало, челюсти свинцом сдавило. А выснова кричите: 'Леня, как дела? Крепись, сейчас на жнивье машину буду сажать, живого из кабины вытащу...' - Он вздохнул и виновато улыбнулся. - Хоть раз меня по имени назвали.

- И то во сне, - смущенно согласился Демин. - Эх, Лепя, Леня, плюньте вы на эти предчувствия. Мне и самому порой такие кошмары снятся, что хоть волком вой.

Но ведь летать-то надо... Врага бить надо!

Они впервые так тепло поглядели друг на друга, и Демин проговорил:

- Извини меня, Леня. Живет во мне какая-то чертова сухость. Внутри о человеке думаешь одно, и слова для этого человека вроде бы заготовлены самые добрые, а встретишься с ним - и все пропало. Фразы срываются короткие, рубленые. В наших неувязках я виноват гораздо больше. Все-таки и годами старше, и командир экипажа.

- Нет, нет, товарищ командир, - протестующе засмеялся Пчелинцев, - вы с меня вины тоже не снимайте.

- Знаешь что? Называй меня просто Николаем. По крайней мере, когда мы одни. И вообще, Ленька, давай на 'ты'. Ведь оба под смертью ходим.

- Давай, Коля, - неуверенно отозвался стрелок.

Оба они прекрасно понимали, что не в силах сразу и навсегда отрешиться от сухости и скованности, пролегавшей меж ними, перейти на добрый, доверчивый топ.

Но ощущали они и другое: что последний ледок недоверия и сомнений начал таять. Чтобы как-то сгладить неловкую паузу, лейтенант потрогал клеенчатую обложку тетради:

- Как все же думаешь её назвать?

- Кого? - не сразу догадался Пчелинцев.

- Да свою книгу.

- Ах, книгу... Вы знаете, товарищ командир...

- Николай, - перебил Демин, и они оба засмеялись.

Рамазанов всхрапнул во сне и неистово заворочался на нарах.

- Ты знаешь, Коля, - поправился сержант, - заглавие очень трудная штука. Пока пишешь, по нескольку раз его меняешь. Это с одной стороны. А с другой - если нет у тебя определенного названия, какому должно все содержание подчиниться, писать очень трудно...

- Получается словно экипаж без командира.

- Да, ты это метко заметил. Но у меня экипаж с командиром. Книгу я назову знаешь как? 'Ветер от винта'.

Демин покосился на коптящий язычок огня.

- Недурно, Леня. Это, я тебе скажу, название что надо. Под ним многое можно объединить: и героизм, и лирику, и все наши думы. А где же ты свою тетрадь хранишь, если не секрет?

- Какой тут секрет? - вздохнул сержант. - В самом надежном солдатском хранилище - в вещевом мешке.

- И не боишься, что при какой-нибудь заварухе можешь её потерять?

- Что поделать? Несгораемого сейфа для этого начальник штаба мне не даст. А более надежное хранилище, чем солдатский мешок, найти трудно. Тем паче что сейчас пе сорок первый год, а вторая половина сорок третьего, и драпаем не мы от фрицев, а фрицы от нас.

- Оно так, - согласился Демин, - но мало ли какие локальные события могут произойти на фронте.

- Ничего, Николай, бог не выдаст, свинья не съест.

Я о другом думаю - о том дне, когда в эту тетрадь выплеснется все, что пережил, передумал. Когда поставлю последнюю точку, я такой праздник отмочу. Из-под земли достану дюжину бутылок вина. Прямо на самолетной стоянке шашлык жарить будем. А читать? Читать самым первым ты будешь. Потом Зара рукопись получит. И если вам обоим понравится, в печать отправлю...

Ночь стояла за остывшими стенами землянки. Чад от светильника лез в глаза и ноздри. Бродила тень от пламени по стене, копоть струйками поднималась к низкому потолку. Соломенный матрас, на котором спали Заморин и Рамазапов, источал острый запах мешковины. Душно было в землянке, и синий воздух вис под низкими сводами. Узкой ладонью Пчелинцев ласково погладил клеенчатый переплет толстой тетради.

- Привык я к ней, - признался он почти нежно. - А у тебя такая есть, Николай?

- Что? - опешил Демин.

- Тетрадка такая!

- Почему же она у меня должна быть?

- Ты же ведь тоже сочиняешь, - убежденно сказал воздушный стрелок.

- Чудишь, - пробормотал Демин.

- А листок, забытый тобою на скамэйке? Скажи 'папаше' Заморину спасибо, что он его у ветра вырвал.

Испугался, что там какие-либо секретные данные, за потерю которых командира экипажа по головке пе погладят. Видел бы ты, как он за этим листком гнался.

Пыхтит, глаза как у быка, кровью налились. Пейзажик!

Демин потрогал желтый ремешок планшетки, сдавленно хохотнул:

- Словом, спас крупное художественное произведение.

- Не говори так, - строго остановил его стрелок. - Человек, взявшийся за перо, никогда нэ зиаот, чем это окончится.

- Теория, - прервал его Демин, - а я практик. Не получаются у меня стихи. Задумаю написать, два-три