самом деле. В нас во всех к чертовой матери перепутаны сущности...

'Ничего лично во мне не перепутано, - сказала себе Ольга. - Я проживаю свою собственную жизнь'.

Тогда почему ей так тоскливо и хочется выпрыгнуть из электрички? А Сэмэн, наоборот, продолжает млеть, хотя чего млеть-то? Кругом грязь и спятивший с ума дачник, рубящий лес налево и направо...

Приближалась Тарасовка.

Когда они подходили к дому, сестра Ивана Дроздова вывозила со двора груженую коляску под конвоем милиционера.

Увидев Ольгу, она благим матом стала на нее орать, и никому бы мало не показалось. 'Проститутка' и 'спекулянтка' - это были самые деликатные слова ее речи. Слова Ольги о том, что она приехала, чтоб все вернуть, просто нельзя было услышать.

- Вы! Полицай! - закричал Сэмэн милиционеру. - Остановьте бабу!

Теперь пришлось отвечать за полицая. И не было другого способа, как бежать в дом, где сестра Кулибина прикладывала к лицу мокрое полотенце. Она с ненавистью посмотрела на Ольгу и сказала, что всю жизнь жила с соседями в ладу, а теперь вот такой скандал...

- Не надо брать чужого, - зло ответила Ольга.

- Это же ты! Ты! - кричала сестра. - Он тебе привез свою мазню, я для тебя ее держала.

- Я же и виновата, - возмутилась Ольга, уходя со двора.

- Як казала моя бабуня, - засмеялся Сэмэн, - и на нашей вулици собака насэрэ.

Но на станцию он идти отказался, сказал, что раз приехал - то приехал. Он сходит к этой тетке. 'Глянуть надо...'

Алексей

Электрички в тот час отменялись одна за другой. Ольга замерзла, а когда поезд все-таки подошел, он был забит так, что она испугалась - не втиснется. Но ее хорошо примяли сзади, и она все-таки попала в тамбур, остропахнущий и горячий. Закружилась голова, и она подумала: 'Не страшно. Тут я не упаду'. Какое-то время ей даже казалось, что все-таки она теряла сознание, и в таком состоянии была протащена в вагон, там, прижатая к стенке, она сумела даже ухватить глоток ветра из окна. В Мытищах ей повезло сесть, и она, уже сев, снова как бы потеряла сознание, но тоже страшно не было. Там, в сумерках мысли, она даже поговорила с Иваном Дроздовым, сказала ему, что о нем думает: надо же сообразить привезти ей картины, кто он ей, кто она ему? Он ей что-то объяснял, но в гаме людей она плохо его понимала и стеснялась, что его дурь (а что умного он может сказать?) могут слышать посторонние и будут удивляться, что такая вполне приличная дама имеет отношение к идиоту. Поэтому Ольга смущенно улыбалась налево и направо, показывая этим, что она отдает полный отчет в том, кто такой Иван Дроздов и где ему место.

В медпункте ей сунули в нос нашатырный спирт, голова стала ясной и легкой, было некоторое недоумение, как она сюда попала, но сразу все выяснилось: ее привел мужчина - 'вот он!' - и она не первая сегодня, большой сбой в расписании и все такое.

Мужчина спросил, куда ей ехать.

- Посадите меня в такси, - попросила она и стала искать сумочку, но ее не было.

- У вас с собой ничего не было, - сказал мужчина.

Но она-то знала, что с ней была кожаная сумка с деньгами и ключами и с другой разной дребеденью. Ее втолкнули в тамбур, и она держала сумку буквально на груди.

- Поверьте, - мужчина как бы оправдывался, - я внимательно посмотрел вокруг вас. Попутчики сказали, что вы сели ни с чем.

- Я вам верю. Тогда дайте мне телефонный жетон.

Кулибина не было. Значит, квартира все еще проветривается. Позвонила Маньке - занято.

- Поедемте ко мне, я тут рядом, - решительно сказал мужчина. - От меня дозвонитесь, и за вами приедут. Я зовусь Алексеем.

Они сели в трамвай и через десять минут были на Переяславке, а через двадцать она сидела в кресле довольно обшарпанной однокомнатки и ее поили чаем.

...Она вдруг четко вспомнила то свое состояние перед щелью между электричкой и платформой: ей ее не перешагнуть. Было не просто предчувствие падения, было само падение, иначе как бы она знала шершавость бетонной плиты, жар колес, разверстость земли, узость щели, которая по мере падения в нее пахла все время по-разному, и где-то глубоко-глубоко был сладко-пряный запах молозива, - Господи, она сто лет уже забыла это слово, а тут оно вернулось. Но в этот момент ее дернули за руку, и она переступила.

Она долго звонила. У дочери по-прежнему было занято. И дома никого. Была зла невероятно на всех. Хотя, как выяснилось потом, история была проста и забубенна. На телефонной линии, что к Маньке, произошла какая-то поруха.

Изгнавший всех из квартиры Кулибин забыл свои ключи дома. У Сэмэна ключей не было. Случилась эдакая забавная всеобщая потерянность.

То, что она осталась ночевать у первого попавшегося, то, что ее мозг оказался ленив и не придумал других вариантов, а даже как бы обрадовался возможности не думать, станет вопросом завтра. На тот же момент существования нигде было самое то.

- Знаешь, - скажет мне потом Ольга, - я поняла бомжей. Поняла неразборчивость их жизни. Тут как тут... Не тут, так там... Без разницы. Когда не надо выбирать, снимается почти вся тревога... Свобода выбора? Не морочь мне голову. Это изыск! Это рюшик! И головная боль... Счастье не в выборе. В его отсутствии.

Боже! Как я на нее кричала своим сохнущим от нервности горлом, как я ее уличала! А она хотела от меня сочувствия. Ничего больше.

Кулибин же, несколько раз выходивший к автомату, решил, что Ольга у кого-то из знакомых, а может, вообще осталась в Тарасовке. Он подумал, что, не дозвонившись до Маньки, она сообразит позвонить в службу ремонта и успокоится. Ольга же решила, что Кулибин трясется над беременной дочерью и ему неохота возвращаться в дух ремонта. Конечно, был Сэмэн, который вернется... Ну так пойдет куда-нибудь, жил же он где-то до них...

Лежа в чужом доме, на чужой простыне, Ольга думала, что двадцать лет тому назад такое было невозможно просто по определению. Десять лет тому назад она бы сто раз подумала. Последнее время с ней только так и случается. Даже если свои простыни, то мужчины на них совсем чужие.

'Я свободна от общественного мнения, - думала о себе Ольга. - Из меня вырезали орган, который отвечал за это'. И она зависла над оставшейся в ней пустотой (сгинь, проклятая!), в которой когда-то кишмя кишел страх - страх зависимости от отношения к ней не просто чужих, а чуждых ей людей. Все детство, вся молодость были прошиты этими нитками. Ибо нет ничего более ядовитого и злобного, чем то, что 'люди скажут'. Ведь никогда не скажут хорошо, а плохое нанизают, как монисто, длинное такое монисто, которое много раз можно обмотать вокруг шеи, до состояния полного удушения. Сейчас она не то что разорвала его - сейчас она близко не допустит к себе эти дрожащие, скрюченные, злобные пальцы людей... Ольга повернулась на бок, скрипя чужим диваном. 'Вот вам'... 'Вот вам'...

Потом она провалилась в тяжелый сон, а когда проснулась, была чернющая ночь и все уже выглядело совсем иначе. Почему все время занято у дочери? Почему Кулибин не вернулся домой? Почему она как дура поплелась за этим громко спящим в кухне мужчиной, почему легла на этот обшарпанный диван, до какого маразма можно дойти, если потерять над собой волю...

Она тихо оделась и тихо вышла. На улице была ночь, машин не было. Она выскочила навстречу первой попавшейся, но та объехала ее, как объехала бы лежащую собаку или камень. А вторая даже набрала скорость, чтоб проскочить мимо и не увидеть лица человека с протянутой рукой. Третья, правда, проезжала тихо, и ее как раз рассмотрели внимательно и, уже рассмотрев, припустили дальше.

- Вас тут никто не возьмет. - Оказывается, он вышел за ней и наблюдал. Алексей.

- Им что, не нужны деньги? - возмутилась Ольга.

- Но у вас же их нет, - засмеялся Алексей.

- Но я ведь не сирота казанская, - кричала Ольга. - Я с ума схожу, не случилось ли чего у дочери.

- Сходите с ума в доме, - сказал Алексей.

- Нет, я уеду, - кричала она. - Если вы такой чуткий, дайте мне деньги. Я верну вам сегодня же.

Он протянул ей деньги. Она подошла к фонарю посмотреть, сколько. Он дал ей бумажку в пятьдесят