За так...'

Все время хотелось ударить побольнее. Уязвить. Унизить. Очень продуктивная среда для совместного проживания в процессе ремонта.

- Скажи, - спросила она его. Узенький серпик луны подрагивал и зяб в рваных, ополоумевших от бега облаках. Откуда он, небесный, мог знать, что должен был стать тем самым серпом, что по яйцам? - Скажи, почему именно вашего брата украинца так много было в полицаях? Так много среди сверхсрочников? Что это у вас за призвание?

Он напрягся рядом, но молчал.

- Вы холопы. Прислужники. Вас немцы ставили у печей... Именно вас...

- Я б и зараз встав, колы б тэбэ туды повэлы... - тихо ответил Сэмэн.

- Исчерпывающе, - засмеялась Ольга.

- У москалив од вику така гра. Щитать катов у других народив. Своих бы перепысалы. Бумагы не хватэ.

- Что значит - считать котов?

- Кат - це палач. Ничого ты, баба, нэ знаешь. Ты, баба, дура... Ты вэлыка дура, баба... Спы мовчкы...

- Ты со всеми хозяйками спишь, когда делаешь ремонт? - спросила она его как-то.

- Як повезэ...

- Со мной, значит, повезло?

- Ты мэни нравишься, - серьезно ответил он. - Я бы на тоби женився.

- Мне благодарить? - засмеялась Ольга.

Почему-то стало приятно. Ненужный человек сказал ненужные слова, а на душе потеплело. А то хотел в печь! Но и она тоже... Хороша... Каждый народ наполовину черен. Ни больше... Ни меньше...

Она никогда не спрашивала его о семье. Теперь спросила. Он разведен. Остался хлопчик. У бывшей жены от родителей есть все: и дом в Полтаве, и машина, и садовый участок.

- Мужиков у неи, как алмазив в каменных пещерах. Вона у меня видная, ноги выше головы. Чого разошлись? От цего...

Ольга почувствовала жаркую черноту чужой трагедии, ей захотелось сказать что-нибудь в утешение. Но вылезла банальность про время, это кругом несчастное понятие, на которое и без нее свалено столько всего.

- Извини, что сказала глупость. Но так трудно бывает удержаться.

- Це правда. Про врэмя, - ответил Сэмэн. - Врэмя можно подэлыты на всих людей, тоди получается маленькая цифирка, и тоди мы як бы ничого... А колы умножить... Время на людей - тоди таке число, що пид ним хряснешь. Зараз таке. Помножене на усих зразу.

'Это что-то очень специфически украинское, - подумала Ольга. - Что делить? Что множить?'

Но, видимо, Сэмэн и появился в ее жизни, чтоб портить слова и прикладывать к жизни глупую арифметику.

Потом приехал Кулибин и сразу стал звонить Маньке, выспрашивал, какие у нее анализы, кричал, что надо повышать гемоглобин. Ольга была смущена и обескуражена такой степенью заботы. Она сама только спрашивала дочь: 'Все нормально?' - 'Нормально', - но чтоб узнавать цифры! Потом Кулибин сказал: всем из квартиры надо уйти, чтоб хорошо проветрилось, иначе 'сдохнем, как тараканы'. Стали собираться кто куда, а Кулибин возьми и скажи:

- Да! Совсем забыл. Такая история. Художник твой повесился.

- Какой художник? - не поняла Ольга.

- Тарасовский. А картины свои гениальные принес тебе. Сказал, что не знает твоего имени и отчества, чтоб составить завещание, поэтому наследство привез в дет-ской коляске. Я посмотрел, по-моему, это халтура в чистом виде... Но прибежала его сестра, чтоб все забрать, мы не отдали. Он же сам привез!

- Господи! Да отдайте! - закричала Ольга. - Я с ним всего ничего, раз поговорила и помогла отнести мольберт. Отдайте - и думать нечего.

- А если он гений?

- Тем более отдайте!

- Ну-ну, - сказал Кулибин. - Ну-ну... Твои дела.

- Какая свинья? Ты видишь, какая свинья? - Это она спрашивала меня, когда пришла в тот же день на время 'проветривания'.

Свиньей она называла Кулибина, сто раз передразнивая это его 'ну-ну'...

Я же думала, что Кулибин уже обо всем этом забыл напрочь, а именно Ольга побежит искать 'кого- нибудь умного', чтоб глазом посмотрел на картинки, что это ее 'отдайте!' - абсолютно недозрелая эмоция, под ней сейчас барахтаются чувства сильные и страстные, и я противно так сказала, что да, конечно, надо отдать, кто она ему, но посоветовать родственникам оценить все, мало ли...

- Это уже их проблемы, - ответила Ольга.

Я ей не поверила.

- Сама поеду и отдам.

Она позвонила домой, трубку взял украинец.

- Скажи мужу, что я поехала в Тарасовку.

Видимо, он ей что-то сказал. Она вытаращила глаза:

- При чем тут ты?

- ...

- В школе все рисовали...

- ...

- Ну как хочешь... Встречаемся у расписания.

- Мой маляр - любитель искусств, - сказала она. - Хочет глянуть...

- Зачем же первому встречному? - спросила я.

- Знала бы ты...

Она рассказала, что жила с ним это время как старая жена со старым мужем... 'Лет сорок вместе'. И еще она мне сказала, что 'любовь' теперь пишется 'лябовь'.

- Не знала? - сказала она. - Так знай.

'Дура, - подумала я, - какая она все-таки дура'.

Но подумала и о том, что у слова есть энергетика разрушения. Тогда его лучше не употреблять, лучше совсем забыть.

Лябовь...

Лябо...

Ля...

Слово было исковеркано самым стыдным образом. Слово было изнасиловано изувером, и Ольга вдруг поняла, что никогда больше она не сможет услышать так, как раньше, что это наглое, с раскрытой пастью 'я' уже встало впереди всей азбуки и корячится, и крючится, находясь в Радости Первого Лица и насильника тоже...

Я тоже запомнила это слово навсегда. Потом даже решила, что ничего в нем страшного нет. В какой- нибудь русской губернии вполне могут так говорить. Вообразила себе деревню-брошенку. Легко, радостно побежало по ней слово. Ах, эта неприкосновенность, это целомудрие речи, уже порушенное, и иногда столь замечательно точно. Тут слышу: 'Он такой цепур голдовый'. Переспросила: 'Это кто?' - 'Ну, этот, что пальцы веером!' - 'А! Как вы сказали?' - 'Цепур голдовый. Да понятно же, понятно!.. Золотая цепь на шее там или еще где'. 'На дубе том...' - добавила я. - 'Ну, это уже грубость... Люди могут обидеться'.

Я уже ляблю лябовь... Из далекой, придуманной мною деревеньки мне беззубо улыбаются бабки. 'Ишо не то говорим, милка, ишо не то...'

Слово заслонило факты жизни. А они были таковы, что Ольга ехала с Сэмэном в Тарасовку.

Он сказал ей, что душой млеет в подмосковном лесе. Что он в нем как в материнской утробе.

Тепло, нежно, влажно.

- Поэт ты наш, - смеялась Ольга. - Я же про себя знаю другое. Я дитя бетона и асфальта. В лесу мне холодно, в степи мне жарко... Моря я боюсь... Горы меня подавляют... Мне нужна горячая вода с напором, теплый сортир, огонек газа в любую минуту. Телефон, телевизор...

Но Сэмэн ее не слушал, он смотрел в окно, а она только-только приготовилась сказать ему, что так же страстно, как лес, он любит грошики, но именно в лесу они как бы и без надобности. Ежики и елки - все бесплатные... Но смолчала. Как сказал этот щедрый на наследство Иван Дроздов? Мы не те, какие есть на