Он смотрел на нее тускло, и она поняла и посочувствовала ему. Он не освободился от людского мнения, он нормально, как научила мама, стоит и ждет, что скажут люди. И так и будет стоять. Вкопанный конь.

Не то чтобы она боялась, что Кулибин уйдет. 'И слава Богу, - кричала она себе, - и слава Богу. Жила без него - и прекрасно'. В то же время, в то же время... Этот его тон в разговоре с крепкозадой и приземистой Верой Николаевной разворачивал события совсем другой стороной, являл мысли странные. Например, о конечности времени. Когда она лежала на хирургическом столе и ей готовили наркоз, она подумала: вдруг... Вдруг то, что она сейчас видит, последнее? Последнее окно. Последние люди. Последний мужчина, он же хирург. Последние прикосновения. Но ей тогда было безразлично, потому что ей дали хорошее успокоительное, и она это знала, но, зная, была убеждена, что возникшее чувство у нее совсем не химической причины. Оно из нее самой, оно сущностное. А потому и нестрашное. И даже с намеком радости, что ли. Последнее тут - это надежда на первое там?

Сейчас же было другое: ощущение суженного и одинокого времени. Никто не стоял рядом и не трогал за руку. Последним был Кулибин, но и он уходил. Мог уйти.

... - Я не припадочный, - твердо повторил Кулибин, расставляя в своем мире все по местам.

Нашел же слово-мерку, прошелся с ним туда-сюда и отделился от припадочных. В нем в этот момент даже что-то обрелось, он как бы стал шире собой, но одновременно и ниже, хотя все это было Ольгино, умственное, а головенка, скажем прямо, была слабенькая и пульсировала, пульсировала.

После ремонта квартирка вся заиграла. Ольга сказала:

- Давай сделаем перестановку?

Кулибин посмотрел на нее осуждающе.

- Пусть сюда переезжают дети.

Ну да... Об этом они уже говорили...

- Сама позвони им и скажи...

- Но почему? Почему? - закричала она, чувствуя, как время и пространство сжимались вокруг нее, и получалось: Кулибин - человек и отец хороший, а она сволочь.

Как раз ввалилась сама Манька, такая вся моднющая, неозабоченная, хорошо отвязанная беременная.

- Клево, - сказала она, оглядывая квартиру. - Но ума поломать стенки не хватило. Хоть бы посоветовались...

- Какие стенки тут можно ломать? - не понял Кулибин.

- Да ладно вам, - засмеялась Манька, - вы люди клеточные, суженные.

- Мы это для тебя, - вдруг в торжественной стойке сказал Кулибин.

- О Господи! - закричала Манька. - Спятили, что ли? Мы покупаем трехкомнатную. Недалеко от вас.

Ольга испытала огромное облегчение, она даже выдохнула так громко, что они уставились на нее - муж и дочь.

- На какую гору идешь? - спросила Манька.

- Ни на какую, - ответила Ольга. Не объяснишь же про суженное пространство-время и то, как оно сдавило, а сейчас - спасибо, доченька! отпустило.

- На какие же это деньги? - ядовито-обиженно спросил Кулибин, задетый ненужностью своей щедрости. Так старался, так махал кисточкой - и зря.

- На свои, - ответила Манька. - Подвернулась хорошая сделка. Да и наша однокомнатная сейчас в хорошей цене.

- Ну и слава Богу, - сказала Ольга.

Нельзя человека лишать смысла жизни. Кулибин был раздавлен поворотом событий, которые шли своим ходом и не требовали его жертвы. И Ольга это поняла сразу и даже посочувствовала Кулибину. Она-то давно не должник и не жертва в этой жизни, но она ведь и начала свой путь освобождения от этого не вчера. Хотя все это лишний пафос, а Кулибина, дурачка, жалко. Сто лет она этого не делала, а тут подошла и обняла его.

- А я рада, - сказала она. - И за них, и за себя. Что не надо сниматься с места.

Он был сбит с толку лаской жены. Надо же! Подошла и обхватила руками, такое забытое им состояние. И он шмыгнул носом, а Ольга подумала, что если им доживать жизнь вместе, то надо приготовиться, что старик у нее будет слезливый.

Сэмэн

С ним рассчитались, и он ушел, хотя явно надеялся на прощальное застолье, грубовато намекая Ольге, что надо бы для такого дела кой-чего прикупить. 'Да пошел ты!' - подумала Ольга. С того дня, как он отказался отдать или продать задешево картину Ивана Дроздова, она сказала: 'Все!'

Он объявился, когда Кулибин был на работе, поздно вечером. В хорошем костюме, с хорошей стрижкой, такой весь не работяга, а чиновник иностранных дел.

- Пришел попрощаться, - сказал он по-русски, без этих своих украинских фокусов.

- Какие нежности! - ответила Ольга.

Сэмэн оглядел квартиру, присвистнул, увидев морщинку на обоях, рукой провел по подоконнику, похвалил расстановку мебели и, слегка поддернув брюки, сел в кресло. Гость, черт его дери.

- Куда теперь? - спросила Ольга, чтоб что-нибудь спросить, спросила стоя у дверей комнаты, в полной готовности проводить и захлопнуть замок.

- Пока в Грецию. Отдохну. Потом вернусь сюда. Есть хороший заказ.

С тем и ушел. Быстрым шагом первопроходца и проходимца.

Квартира лучилась чистотой. Хрустальные вазончики отстреливались маленькими, но пронзительными гиперболоидами света, фыр-фук во все стороны. Тяжелые шторы висели истомо с высочайшим чувством самодовольства. Кухня чванилась белизной, в трубах тоненько всхлипывала вода, запертая кранами какой-то прямо-таки наглой красоты. Даже Манька сказала: 'Сантехнику выбрали правильную'.

Кто меня любит на этой Земле?

Вот так упрешься мордой лица (теперь, оказывается, говорят 'кожей морды лица') - и думай мысль. Как оказывается, очень поперечно стоящую для думания, мысль:

Кто тебя любит на этой Земле

'А никто! - сказала себе Ольга. - Никто!'

Размахивая во все стороны сумочкой, она торопилась в парикмахерскую, к толстой и оплывшей армянке Розе, к которой не шел новый клиент (Роза отталкивала неприятного вида животом, она время от времени подтягивала его вверх со словами: 'Опять, сволочь, сполз на колени'), зато от клиентов старых отбоя у Розы не было. Розин живот столько слышал и столько знал, он переваривал столько слез и обид, что уже давно в гуманных целях выдавал вовне исключительно благотворную энергию.

- Роза! - сказала Ольга, плюхаясь в кресло. - Тебя кто-нибудь любит?

- Многа, - ответила Роза.

- Да ну тебя! - засмеялась Ольга. - Я ж не про твою родню, которую ты всю жизнь кормишь. Я про мужчину, для которого ты все на свете.

- Многа, - повторила Роза.

Ольга смотрела в зеркало и видела всклокоченную голову Розы. Крупный пористый нос не страдал комплексом неполноценности и был вполне самодостаточен, в голове такого носа не могли взбрыкнуть мысли об отделении или переустройстве. Булькатые, каурые Розины глаза смотрели с насмешливым равнодушием, которое стеночка в стеночку рядом с презрением, но еще не оно, просто живет рядом.

- Не понимаешь, - сказала Ольга. - Любили ли тебя так, чтоб за тебя, ради тебя...

- Ты сама кого так любишь? - перебила ее Роза.

- А кого?! - возмутилась Ольга. - Такие разве есть?

- Краситься будем? - спросила Роза, туго стягивая на шее Ольги простыню. Как обычно или перьями?

- Я передумала, - вдруг резко встала Ольга и пошла к выходу. 'Пусть она меня вернет, - молила она, - пусть вернет... О Господи!'

- Следующий, - сказала Роза, встряхивая простыню, на которой тихо умирал след Ольгиной шеи.

Я тоже стриглась у Розы. Я могу представить ход ее мыслей. Вот у нее большая разбросанная по миру семья и коротконогий муж Самвел, который строит дачу знаменитой артистке и каждый раз задает Розе глупый вопрос: разве человек может быть сразу и красивым и свиньей? 'Вах!'