Им хочется, чтоб их любили, могла подумать Роза сразу о всех русских женщинах, а чего ж сама не любишь как человек? Как она любит своего наивного дурака, у которого растет аденома.

Она сама делает ему массаж, потому что кто ж, кроме нее, сделает как надо? Самвел, мой дорогой, единственный, я тебя так люблю, дурака бестолкового, что мне некогда думать, как ты меня любишь... А может, и не любишь совсем, но вряд ли... Ты же плачешь мне в грудь, как плачешь Богу... А эта женщина все время чего-то ждет, ни разу не расстаравшись сама... Люди - дураки... Они ничего не поняли... Бедный Бог... Он с ними бьется головой об стену... Люби, говорит он, и не спрашивай сдачу. Но это им, видите ли, не подходит... Им дай сдачу. Они все начинают с конца.

Роза иногда проговаривалась: 'Такая большая страна - и такие бестолковые в ней люди'.

Кулибин же в тот день домой не пришел. Он все-таки оказался припадочным и пошел к Вере Николаевне. Синяя и обезвоженная, та сидела над тазиком, который был вполне сух.

- Я его ставлю от страха, - сказала она.

- Врача вызывала? - спросил он.

- Тоже боюсь. - Вера Николаевна смотрела на Кулибина таким нежным глазом, что тот сразу стал звонить и кричать.

Смешно думать, будто крик у нас может быть каким-то там аргументом, но, видимо, подтекст существовал не только в литературных сочинениях, он может передаваться по проводам и производить какие-то нужные действия. Приехал участковый врач, который уже отъездил свое и собирался в баню, но вот приехал, гневный, но и слегка чуткий. Он сам вызвал 'неотложку', Веру Николаевну отвезли в Боткинскую больницу, положили в коридоре острой хирургии. Вера Николаевна попросила Кулибина позвонить в школу и перечислила, что ей нужно привезти. В тусклом ее взгляде не было интереса ни к чему, и даже коридор был ею не воспринят никак, хотя рядом по его поводу визжала какая-то молодайка, с виду вполне здоровущая кобыла, но что мы знаем?

Кулибин звонил Ольге, хотел объяснить ситуацию - ее не было дома. Потом он варил курицу, истово веруя в силу бульона, - не будешь же этого делать в доме Ольги? Конечно, когда Ольги не было и вечером, он забеспокоился, но курица еще не уварилась, надо было ждать.

Он нашел Ольгу уже поздним вечером.

- Ты где? - спросила она.

- Понимаешь... - начал Кулибин.

- Понимаю, - ответила Ольга и положила трубку.

Он позвонил снова и закричал:

- Она в больнице! В больнице!

- Я не людоед, - ответила Ольга. - Не надо так орать. Что с ней?

Кулибин рассказывал, спотыкаясь и замирая на том, что было непонятно ему самому.

- Положили в коридоре, - закончил он.

- Ты дал?

- Что? - не понял Кулибин.

- Ты дал деньги, - уже кричала Ольга, - чтоб ее положили как человека?

- А кому? - не понимал Кулибин. - Там их столько...

- Дай старшей сестре. Она тебя уже ждет.

- Кто ждет? Она меня не знает...

- Знает. Она ждет тебя с той минуты, как ты там появился...

- Ты говоришь глупости.

- Спроси у дочери, если не веришь. Она тебе объяснит лучше.

- Черт знает что, - сказал Кулибин и добавил: - Варю бульон, а курица оказалась старухой.

Порядочный человек - существо кровожадное, но втайне. Ибо только он знает число открученных голов, которые он отбрасывает в сторону, топча в себе разнообразно пакостные мысли и чувства, дабы не проявились они вовне. Внутри у него могила поверженного им зла.

Непорядочный позволяет и мыслям, и чувствам гулять на воле. Он - Стенька Разин. Могилы не в нем. После него.

Есть и третьи. Живущие в состоянии хронической нерв-ности по поводу мыслей и чувств. 'Эту рублю, эту оставляю... Эту полью водичкой, а эту подкормлю. Эта у меня на белых... Эта на черных... Эту выпущу вечером, а эта хороша к утреннему кофе'.

Именно о порядочности или ее отсутствии мы говорили с Ольгой, то есть она говорила про бульон, который варит Кулибин, а я как бы про умное... Она меня раздражала тем, что, с одной стороны, задета таким вниманием Кулибина к той женщине, с другой - этой своей готовно-стью ей же чем-то помочь, как-то лучше устроить ее в больнице. И я сказала ей, что ее добро - плохого корня.

Она посмотрела на меня 'злыми глазауси'. Я отчетливо поняла, почувствовала: она сейчас от меня уйдет и больше не придет никогда. Я как бы увидела истончавшуюся в ней силу преодоления, которую всегда знала как могучую. В ней не осталось духа борьбы даже на мои слабенькие, чуждые ей мысли, и ей легче уйти от них к чертовой матери, чтоб не вникать, не углубляться в эти 'хорошие плохие корни'.

И я думаю. Пусть уходит. Я ничем ей не могу помочь, даже помочь себе у меня не получается. Я только знаю, что не надо ей пристраиваться к этому бульону.

Ольга встала и подошла к зеркалу, чтоб подкрасить губы.

Было странное несовпадение двух Ольг. Эта, стоящая спиной, остро хотела уйти, она отторгала меня, не понимая, с какой стати она тут и о чем ей со мной говорить. Спина как бы уходила от меня навсегда. Тогда как отражение лица в зеркале... О! Оно было совсем другим... На нем были растерянность и печаль, которые надлежало скрыть при помощи всего имеющегося косметического вооружения.

И тут я поняла, что за все годы, что мы с ней дружа не дружили, наши отношения так срослись, а несовпадения так совпали, что не уйти и не оторваться.

- Знаешь, - сказала она мне, - я иссякла. Не те лица, не те слова. Все какое-то случайное... Могло быть, а могло и не быть... А Кулибин меня просто доконал.

- Он и с тобой носился. Вспомни!

- Ну да, ну да... Все познается в предсмертье? Но надо жить... Надо крутиться, а я замираю на ходу... Как будто во мне что-то щелкает и говорит: 'Не туда и не за тем'... Хочется чего-то простого и устойчивого, как куб. Скажи, куда мне кинуться?

- Не вздумай, - сказала я. - Куб у тебя есть. Его зовут Кулибин.

- А! - сказала она тускло. - Лябовь...

Она собрала 'негров' и убедилась, что они давно самоопределились. Она вдруг поняла, что мир, в котором она плавала как рыбка, изменил свои молекулы. В ее патронаже никто и не нуждался. 'Челнок' щелкал четко, туда-сюда, туда-сюда. Ее помнили за добро первых уроков, но тут уже шла академия. Ее охватила паника, и неизвестно, куда бы она подалась, не приедь Ванда. Ванда открывала здесь лавку. Ей надо было, чтоб кто-то ее держал. Ольга поняла, что надо суметь скрыть от Ванды свое беспокойство. Надо напрячься и победить. Скрыла - и победила. Встретила Ванду с шиком, пустила ей пыль в глаза. Пришлось нанять шофера, чтоб быстро оказываться в разных точках Москвы. С ходу, с лету она выходила на нужных людей. Она видела, что одинаково нравится и налитым густой, неподвижной кровью милиционерам, и уголовникам, что ее разглядывают жадно, но и с опаской. Острая на язык, она не выбирала выражений, а когда один милицейский чин набычил лоб на ее не самое изящное выражение, она упредила его слова, которые он начал выжевывать: 'Бросьте, майор. Мы с вами не в музее, где говорят изящно. Вы знаете, что мне нужно, а я знаю, сколько это стоит. Погладьте свой лобик, не выдавливайте на нем морщины раздумий'.

Хамство давалось ей легко, даже радостно. Сокрушать мужчин безусловной быстротой и меткостью ума было приятно и наполняло энергией. С удивлением она обнаружила в себе отсутствие женского интереса к партнерам дела. 'Что-то рано', - сказала она себе. Однажды высокий и красивый налоговый инспектор положил ей руку на бедро, когда они ехали в лифте. Она не отодвинулась, потому что ей хотелось испробовать всю гамму чувств, которые ее охватили. Да, это ее взволновало. Рука у инспектора была широкая и заняла много места. Да, у нее сжались мускулы живота, и надо было проследить за дыханием, которое раньше всего могло выдать. Она укротила его, укротила спазм мускулов, она повернула лицо к мужчине, и ей даже не потребовалось слов, чтоб чужая рука соскользнула с вполне поспелого ее тела. Конечно, она потом жалела! И дурой себя называла, и истеричкой, но над всем и под всем было еще и нечто