совершенно отчетливо, по непреодолимой, ясной уверенности в товарищах и в себе самом ощутил, что и для них все обойдется благополучно: они перемелют фашистов на этом клочке родной земли.

Повстречался комиссар батальона. Он носил смешную украинскую фамилию — если произносить правильно и не спеша, она звучала приветствием: «Добрый день».

Бойцы, боясь смутить комиссара, обращались: «Товарищ Добрыдин». Он поправлял, говорил раздельно:

— Добрый день! Что, разве не нравится? Мне она очень нравится.

— Добрая фамилия, — соглашались бойцы, — хорошая.

По образованию техник, он и в батальоне чувствовал себя, как в родном цехе. Хорошие отношения установились между бойцами и комиссаром. Как-то особенно приятно было видеть его постоянно среди бойцов то смеющимся, то назидательно втолковывающим что-то, то уписывающим вместе с ними кашу. Он и спал с солдатами, отказываясь от уюта командирской палатки, Считая себя пока нетвердым в военном деле, он не вмешивался в дела Хмурого, но, в сущности, вел огромную работу, крепко помогая комбату.

— Ну, Аркадий, ты что это светишься? Или к награде представили?

Комиссар стоял плотно на коротких ногах, обратив к Ремизову широкое, чуть насмешливое лицо. Что- то сквозило в нем знакомое, ванинское, и Аркадий, который жалел, что нет с ними Александра Яковлевича, вдруг с мягкой теплотой подумал, что незачем жалеть: этот человек с украинской доброй фамилией на своем месте.

Он не успел ответить на вопрос, почему «светился» (да и не знал, что ответить): неторопливый, будто бы даже с ленцой, голос «воздух!» опустил его на землю против тоже присевшего комиссара.

Два разведывательных самолета появились над заводом; снижаясь, они принялись описывать круги. Вмиг все замерло на земле. Бойцы попрыгали в окопы, а те, кого предостерегающий возглас застал на расстоянии, залегли. Маленький связист на бурачном поле свернулся калачиком и стал неразличим на жесткой, притрушенной соломой и кучками свеклы поверхности. Артиллеристы прекратили свое занятие и прижались к стене сахарного склада.

В ожидании, пока улетят самолеты, комиссар и Аркадий тихо беседовали.

— Сейчас, Аркадий, — говорил комиссар, — по-моему, важнее танков и самолетов моральное состояние людей. В конечном счете и танки, и самолеты, и умение воевать, скажем, — все это дело наживное, но начало всего — это дух народа, уверенность в победе. И мы должны постоянно воспитывать этот высокий боевой дух… И… знаешь что? Ты, наверное, сам это заметил. Кто выносливей, дисциплинированней, самоотверженней на войне? Грамотный, сознательный человек. Ясная цель — защита социалистического — я подчеркиваю, Аркадий, — социалистического Отечества, — вот что дает силы переносить любые трудности, лишения, потери.

«Правильно, правильно, милый товарищ, — думал Аркадий. — Зачем ты мне это говоришь? Это мне немножечко известно».

Он проследил глазами за самолетами. Набрав высоту, они уходили на восток, к переправе.

— Не заметили, — сказал комиссар, вставая и отряхиваясь.

Улыбнувшись какой-то своей тайной мысли, сказал:

— Ты счастливый, Аркадий, у тебя грамотный народ. Знаешь что? Я хочу у тебя двоих людей взять — в роту Винникова. Хмурый согласен.

«Ага! — подумал Аркадий. — Ишь, хитрый! Подо что подвел».

— Сейчас? — спросил он.

— Ну, не сейчас, к вечерку, скажем.

К вечерку! Товарищ забыл, что им предстоит. Несколько секунд Аркадий недоверчиво смотрел на комиссара. И вдруг, загоревшись знакомым, счастливым предчувствием победы (оно исходило и от комиссара также, ощущение обязательной победы, — от его спокойствия и от того, как просто он это сказал: «к вечерку»), Аркадий крикнул с просиявшим лицом:

— Хорошо! Зайдите вечерком — дам!

И бегом пустился к взводу Купреева, куда подходил, сматывая проволоку, маленький курносый поблескивающий очками связист.

Бывают на войне случайные встречи. Такая встреча произошла у ребят с Сергеем Прохоровым. Всеми правдами и неправдами открутившись от поездки с институтом в Свердловск, Сергей после бесплодных попыток атаковать военкомат (браковали по зрению) примкнул к группе горожан, отправлявшихся на рытье окопов к линии фронта. Их там «пугнули немцы», и Сергей — он об этом рассказывал смеясь — без оглядки бежал двадцать километров. Пронюхав о близости части, в которой служили ребята, Сергей вновь возгорелся боевым азартом; с неимоверными трудностями («Ужас, — говорил он, — вот волокита, да!») он, наконец, натянул на себя солдатское обмундирование и, счастливый возложенными на него обязанностями связиста и окружением друзей, был полон радужных надежд и наивных мечтаний о подвиге.

— Вы что думаете, — говорил он, веселя взвод, — это я бежал почему? А ну, в первый раз — не страшно, думаете? А теперь я — обстрелянная птица.

Он и впрямь был «обстрелянной птицей» — в коротких перестрелках с подвижными отрядами противника лез под пули так лихо, что Аркадий пригрозил отправить его на кухню.

Впрочем, это не совсем точно, что встреча с ним была случайной. Сергей, например, доставил Федору письмо от Марины и говорил, что «специально» вез. Письмо это он отобрал у Жени Струнниковой, сказав ей деловито:

— Передам на фронте. Когда тут ждать, что почта доставит, не до почты.

— Прохоров, ко мне! — крикнул Ремизов.

Сергей приблизился и встал перед ним в струнку. Он робел перед Аркадием, все думал, что делает не так, как нужно.

— Все готово?

— Все готово, товарищ старший лейтенант.

— Проверил слышимость?

— Так точно, проверил. Слышимость, — хотел сказать — отличная (она действительно была отличной), но оробел и сказал: — удовлетворительная.

— Проверим. Сейчас ступай к комбату, будешь при нем. К батареям тянут связь. Поможешь. И… больше жизни, Сережа! — с ласкающей ноткой закончил он и хлопнул товарища по плечу.

Сергей со всех ног бросился к командному пункту.

Когда в основном была закончена полоса обороны и бойцы спали в блиндажах, Аркадий удивился тому, что они — после тяжелого дневного марша — сделали за ночь. Сказывалась закалка людей — за все дни отступления и раньше, когда дивизия формировалась, Хмурый не упускал ни одной возможности прибавить лишнюю крупицу к воинскому опыту солдат.

Оборона, продуманная до мелочей, казалась неуязвимой. Но Аркадий еще раз внимательно просмотрел все. Во втором взводе поднял бойцов и заставил углубить ячейки. Взводом Купреева остался доволен, но все же приказал больше натаскать соломы и разбросать вокруг свеклу.

— Бурачное поле и бурачное поле! Чтоб и намека не было на наше тут присутствие, — сказал он.

Хмурый в сопровождении комиссара обходил роты. Там, где люди не спали и вели оживленные разговоры, обсуждая приближающийся первый настоящий бой, приказал успокоиться и лечь. Комиссар также укладывал спать своих политработников, обязав поутру провести беседы во всех подразделениях.

Все улеглось и успокоилось вокруг. Появилось солнце: на заводском дворе оно увидело только ржавые кучи старой железной стружки и молчаливые корпуса, а на бурачном поле — солому и нарочито небрежно замаскированные ложные окопы.

Кричали лягушки в затоне. Мягким карандашным рисунком, смягченным розовой ретушью, выступал лес.

Неровно, увалами, лежала на западе земля, маленькая деревенька приткнулась справа к дороге, волной убегающей в небо; на высоком бугре торчал легкий черный остов сожженной ветряной мельницы.

А слева от дороги белели низкие совхозные постройки, отсюда начинались сады — расчерченные прямыми просеками, они доходили вплоть до затона.