Лицо его, несвежее от бессонницы, было кротко, озабоченно. Над усталыми глазами, скрадывая обычные очертания бровей, явственно пробивались мелкие, ровные волоски.
«Он бреет брови, оказывается!» — зачем-то подумала Надя, и с таким удивлением, как будто это теперь было самым существенным для нее.
Она положила голову на подушку, закрыла глаза. Ей стало вдруг холодно и страшно. Когда она опять подняла голову, Виктор шел уже между койками, странно опустив плечи и руки, и этот покорный вид не испугал ее; она с каким-то холодным любопытством, приподнявшись на локте, провожала его взглядом.
Не доходя до дверей, он столкнулся с санитарками. Они держали носилки, на которых неподвижно лежал человек.
И пока проносили раненых, стоял неестественно прямой, глядя куда-то вверх…
Потом оглянулся, приподнял плечи и быстро скрылся в дверях.
Надя отвернулась к стене и заплакала.
Она плакала долго и тихо и не старалась остановить слезы, облегчая ими сердце от обиды и жалости; жалко было прошлого, тех хороших минут, что отдавала она Виктору; жалко было чувства, которое несла ему. Пусть он не принимал, — конечно, не принимал! — из-за эгоизма и трусости, но какая все-таки она была слепая, мечтая о будущем с ним! Что бы стало с ней, если бы вовремя не рассмотрела своего избранника! Ведь скажи, потребуй он — и Надя отдала бы ему свое сердце!
Теперь все кончено, и у Нади нет даже охоты раздумывать о Викторе. В сущности, она всегда чувствовала неправду в его поступках и, настороженная, прятала самые хорошие порывы. Хорошо, что все так кончилось!
Слезы высохли, Надя перевернулась на спину, долго смотрела в потолок. Теперь она будет осторожнее в выборе «идеалов», — да нет, ей вообще теперь никто не нужен.
Едва Надя подумала так — мысль эта показалась ей жестокой. Слезы опять навернулись на глаза. А Семен? Как она с ним равнодушно простилась! Боже мой, он теперь думает, что она к нему плохо относится. А ведь это совсем неверно! Он не понимал, что она нарочно напускала на себя равнодушие. Из дрянной книжки, что ли, вычитала, или просто глупое сердце подсказало: если человек тебя любит, а ты не можешь ему ответить тем же, охлаждай его намеренной холодностью. Зачем подавать надежду? Чтобы человек напрасно мучился? А что Семен был к ней неравнодушен, это знала не только она, это всем подругам было известно. Разве Семен мог что-нибудь скрыть? А ей мучением было видеть его в институте. Как держать себя с ним, куда деваться от взгляда? Ну и напускала холод или чрезмерную занятость, вроде не видела ничего… Все, все она видела, смешной, не умеющий хитрить Семен!
И теперь…
Надя вдруг заволновалась, попыталась даже встать… Она подумала — нет, недодумала, а просто ей стало совершенно ясно: Семен для нее единственный, самый близкий человек! Она не могла и не старалась назвать свое чувство к нему, но это было очень хорошее, доброе и очень надежное чувство. Потому что всегда, было ли ей плохо или хорошо, она молчаливо считала, что и Семену должно быть плохо или хорошо; потому что никогда и ничего она не боялась в жизни, знала: Семен поможет, Семен придет… Потому что… Ах, не все ли равно почему!
Надя откинулась на подушку и чуть не заплакала опять, но уже не от огорчения и боли, а от счастливого раскаяния и радости.
Но она не могла уже плакать, точно на несколько лет стала старше, научилась владеть собою.
Она лежала с проясненным лицом и удивленными глазами, чувствуя, как возвращается к ней спокойствие и утраченная было надежда на дружбу.
Она сегодня же напишет письмо Семену! Пусть узнает, что Надя Степанова не такая, какой, наверное, казалась ему; что она постоянно чувствовала его рядом, и теперь только и будет думать, как бы встретиться поскорей и не разлучиться: быть хорошими-хорошими друзьями…
Батальон Хмурого, куда попали Аркадий, Федор и Борис Костенко, был сформирован из рабочих городских предприятий. Три месяца он проходил подготовку. В день отправки на фронт — это было в середине октября — Хмурый разрешил ребятам посетить город, проститься с институтом и товарищами.
Из товарищей в городе остались немногие — только те, которые работали на заводе. Все остальные разъехались, кто в институт — в Москву и Свердловск, кто в армию.
…Недолго проработал на заводе Виктор Соловьев. В день, когда ребята уезжали на фронт, и ему принесли повестку.
Мать, большая, широкая в кости, с густыми, но красивыми бровями, слепо толкалась по комнате, по соседям, всем говорила, что «Витеньку забирают»; крупное лицо ее отяжелело, жалко подобрело, и, растерянно укладывая белье, она плакала украдкой: Виктор не любил слез. Он сидел на кровати, опустив плечи, и думал о том, что, наверное, самое тяжелое — это расстаться с домом. Ему хотелось сказать какие- то ободряющие и веселые слова, чтобы мать взглянула так же весело, и тогда очень легко и просто было бы уйти.
Этих слов не было.
Прощай все: книги, мечты, Надя!
…В военкомате он увидел Аркадия Ремизова.
Тот сидел на лавке рядом с Женей. У ног их, на узле, примостились маленькая старушка и девочка лет семи. Старушка держала Аркадия за руку и гладила ее маленькой, худой ладонью.
Аркадий жевал что-то и говорил со старушкой — это была его мать, — близко наклонялся к ней и смеялся, оглядываясь на Женю.
«Что за привычка щурить глаза», — подумал Виктор, встретив суженный в усмешке взгляд Жени.
Аркадий, увидев Виктора, обрадовался, махнул рукой:
— Виктор! Приветствую! И ты? Это здорово! — и с удовольствием рассмеялся.
«Чего он так кричит?» — опять неприязненно подумал Виктор и сухо поклонился товарищу.
Старушка о чем-то спросила Аркадия. Он, наклонившись, ответил. А она как-то странно держала голову, словно прислушивалась. Виктор вспомнил, что мать Аркадия потеряла зрение после неудачной операции, и поежился.
Из военкомата их направили прямо на вокзал.
Шум, крики, беготня, суматоха прощания оглушили Виктора.
Мать вцепилась в его плечо и плакала. Виктор жалко оглядывался.
— Мама… — сердито говорил он. — Мама… — и чувствовал, что у самого трясутся губы.
И тут он увидел Аркадия с матерью. Они стояли в стороне, у стены. Молча, подняв голову, мать трогала пальцами суровое лицо Аркадия. Рядом стояли Женя и девочка. Аркадий наклонился, поцеловал старушку в голову, взял девочку за руку, подвел к матери и тоже поцеловал. Закинув рюкзак за спину, отступил шаг назад и что-то сказал Жене, подняв руку. Та кивнула, Аркадий обнял старушку и девочку за плечи, чуть встряхнул и, круто повернувшись, пошел в толпу. Сзади, держась за его рукав, шла Женя.
Аркадий на голову был выше толпы. Глаза его искали Виктора.
— Виктор! — крикнул он. — Значит, вместе? Ах, как я рад, знаешь! Чудесно! Я в третьем вагоне!
— Ну, мама, — сказал Виктор и легонько стал отнимать ее руки от плеч.
Она залилась еще громче.
Вдруг Виктор услышал, что его зовут.
— Соловьев! Соловьев! — кричал кто-то.
Виктор оглянулся. Сквозь толпу пробирался Петров, бригадир цеха, где работал Виктор.
— Фу, испугался! Думал, уехали, — радостно говорил Петров. — Начальник сказал: достать из-под земли! Записку прислал, держи!
Писал начальник цеха:
«Виктор Петрович! Ты почему не сдал повестку в военный отдел? Сейчас же возвращайся, с военкоматом согласовано. И не валяй дурака — еще успеешь побывать на фронте. А пока надо ехать в Сибирь и работать. Привет».
…Виктор запомнил поредевший вокзал, разочарованное лицо Аркадия в проплывающем проеме
