ужаса глазами.

– А ты живучий, – с улыбкой сказал ему Кирилл. – Если б я тебя не шлепнул, прожил бы еще лет пятьдесят.

У воришки затряслись губы.

Кирилл с улыбкой поднял пистолет и выстрелил воришке в голову.

В тот раз он не испытал никаких отрицательных эмоций. Даже сам себе удивился. Забросал воришку прелой листвой, сел в машину и поехал.

По дороге долго думал: что все это значит? «Может, я ненормальный? Может, я выродок какой?» Однако вскоре он успокоился. В конце концов, столбцы газет пестреют сообщениями об убийствах, ежедневно на воздух взлетают сотни автомобилей, тысячи людей корчатся в лужах собственной крови.

«Выродок – это тот, кто убивает человека за три копейки или за бутылку водки, – думал Кирилл. – Ну или тот, кто убивает ради собственного удовольствия. Например, Чикатило. Вот тот был настоящий ублюдок. А я... – Тут на ум ему пришла реплика из какого-то американского боевика, и он улыбнулся. – Ничего личного, дружок. Это просто бизнес. Просто бизнес».

Даже в дешевых боевиках появлялись иногда дельные мысли.

– Это просто бизнес, – повторил Кирилл, лежа на спине и пуская в потолок струйки сизого дыма.

Затушив окурок в пепельнице, он поднялся с кровати, сладко потянулся и побрел в ванную. Ополоснул лицо холодной водой и посмотрел на себя в зеркало.

Что и говорить, лицо у него было красивое. Не лицо, а просто загляденье. Прямой нос, решительно очерченные губы, густые ровные брови, а под ними – большие серо-голубые глаза, которые могли смотреть и решительно, и нежно, и яростно, и ласково.

Кирилл вновь, в который уже раз за последние сутки, вспомнил, каким взглядом смотрела на него Баскакова. Ресницы дрожат, на щеках – легкий румянец. Такое ощущение, что она готова была проглотить его целиком.

«Хорошая была шлюшка, – с грустной улыбкой подумал Кирилл. – Жалко, не попользовался. Но... – он вздохнул, – бизнес есть бизнес».

Кирилл принял холодный душ, тщательно побрился. Приготовил себе яичницу с ветчиной и тосты. Хорошенько позавтракал. Кто знает, когда еще сегодня удастся поесть? Может, до самого вечера придется держаться на одном завтраке?

Затем Кирилл надел белую футболку с модным треугольным вырезом и французские белые джинсы из тонкой мягкой ткани. Посмотрел на себя в зеркало и остался доволен. Совсем уже было собрался идти, но тут вдруг вспомнил про испорченную рубашку и решил переодеться. Кровь – штука коварная.

Надел черные джинсы и темно-синюю джинсовую рубашку. Добавил к этому темные очки. Посмотрелся в зеркало – ни дать ни взять, бешеный пес. Что ж, по крайней мере выбранный образ соответствует сегодняшним планам.

Кирилл вынул из ящика стола пистолет и засунул за ремень. Глушитель он, как всегда, положил в карман. Теперь можно было идти.

Но тут зазвонил телефон.

Кирилл вышел в прихожую и снял трубку.

– Алло, Кирилл? – Голос у Зелека Александровича был хриплый и усталый.

«Заболел он, что ли?» – подумал Кирилл.

– Ты почему до сих пор дома?

– Как раз собирался уходить.

– Поспеши. Время не ждет... – Короткий вздох. – Слушай, Киря, есть еще одно задание.

– Еще одно? – Кирилл почувствовал непонятное волнение. Слишком уж зловещий был у шефа голос. – Какое?

– Помнишь дачу Саца?

– Разумеется. Сколько раз бывал.

– Как только разберешься с Озеровой, езжай туда...

– Зачем?

– Не перебивай. Слушай внимательно. Приедешь на дачу и спалишь ее, к чертовой матери. У тебя остались бомбы, которые сделал Мефодий?

– Да. Еще две штуки. Но...

– Воспользуйся ими, мой мальчик.

Кирилл передернул плечами. Никогда еще Зелек Александрович не называл его «мой мальчик». Что-то было не в порядке, раз Шустова потянуло на сантименты.

– Зелек Александрович, я не понял... Я что, должен взорвать дачу Олега Саца?

– Ты понял все абсолютно правильно.

– А что скажет Олег? И кстати, где он сейчас? Что о нем слышно?

– Я надеюсь, что Сац сейчас на своей даче, и ты с ним сегодня увидишься.

Кирилл хмыкнул:

– Интересное кино. И как я ему все это объясню?

– Мальчик мой, ты ничего ему не будешь объяснять. Ты просто сделаешь с ним то же самое... что и с его дачей.

Кирилл открыл рот, но так и не смог ничего сказать.

– Что такое? Киря, ты где?

– Я... я здесь, Зелек Александрович. Только я не понял...

– Прекрати корчить из себя Белоснежку, – гневно сказал Шустов. – Ты все прекрасно понял. А если не понял, я еще раз объясню: взорвешь дачу со всем содержимым и прикончишь Саца. Так понятней?

– Да. Но ведь... – голос у Кирилла дрогнул, – Олег мой друг.

– Твоего друга ищет ментовка, – резко сказал Шустов. – И если найдет – он всех нас продаст. Думаешь, Сац захочет тянуть срок один?

– Но... Но может быть, есть другие способы?

– Делай как знаешь, – неожиданно смягчился Зелек Александрович. – Тебе выбирать. Либо тюрьма, либо...

– Я все понял, Зелек Александрович. Сегодня же улажу эту проблему.

– Вот и молодец. Я знал, что ты поймешь. Ладно. Если что – звони. Пока.

Кирилл положил трубку на рычаг и посмотрел на свое отражение в зеркале.

«Ничего личного, приятель, – тихо сказал он своему отражению. – Это всего лишь бизнес. Просто бизнес».

Мефодий Ремизов с детства ненавидел свое имя. Ладно бы, если его назвали так в эмиграции – родителей можно было бы оправдать: тоска по родине, желание вернуться к истокам и так далее. Но ведь когда он родился, родители его жили еще в Союзе, причем жили относительно неплохо. За станком они не стояли, кувалдой по наковальне не били, да и за плугом по свежевспаханной борозде не шли. Папа разъезжал по стране с блокнотом и ручкой в кармане. Это называлось – «творческие командировки». Мать вообще большей частью сидела дома – со своими болячками, большинство из которых были мнимыми. Откуда же они выкопали это идиотское имя?

Ответ был один: во всем виновато слабое воображение матери. Старший брат у нас кто? Кирилл! Стало быть, младшего мы назовем... как? Правильно! Мефодий!

«Почему я всю жизнь должен расплачиваться за чужую тупость?» – думал Мефодий. Был, конечно, один выход: дождаться совершеннолетия и сменить имя. Но Мефодий пойти на это не мог. И не только потому, что был очень суеверным. Менять имя, данное родителями, думал он, – значит, предать свой род, выскочить из четкой последовательности, которую собой этот род представляет. То есть совершить математическую ошибку! А против этого восставало все его естество. Можно сказать, что Мефодия подвела душевная тяга к точным наукам.

Поэтому ему не оставалось ничего иного, как просто смириться.

Смириться-то он смирился. Но неприятный осадок в душе остался. Он страшно завидовал своему старшему брату. Мало того что у того было красивое, звучное имя, но и внешне он удался куда лучше.