Исраил Ибрагимов
Колыбель в клюве аиста
ГЛАВА I. КНИГА, НАЙДЕННАЯ В ГОЛУБЯТНЕ
В любой частной библиотеке, если она, конечно, собиралась не в слепом следовании моде, не из боязни остаться в стороне от книжного бума, всегда отыщется особо оберегаемая книга. В одном случае ею может оказаться настольная книга, этакий кладезь мудростей ? то, что полезно иметь под рукой равно в беде и радости. Или библиографическое диво, или книга, написанная кем-то из близких людей, в лучшем случае ? предком: такая книга обретает статус семейной реликвии, становясь вроде шампура, на который нанизываются честолюбие и амбиции потомков: как же! наши-то пописывали! И не писульки ? настоящие книги! Или книга, написанная другом... Или твое же сочинение, первая, к примеру, проба пера ? плод, кажущийся всегда чуточку горше или, напротив, чуточку слаще, ? то, что ностальгически притягивает, но каждый раз при встрече заставляет смущаться сильнее. Или...
Но ? стоп.
Редкое на то и редкое ? где ему, редкому, взяться в библиотеке, собранной наспех, без системы? И предков, не только пишущих, а просто умевших держать в руке перо, в нашем роду не было ? увы! ? ни в одном колене не замечалось в помине.
Своя книга?
Вернее, книжечка в два печатных листа, в мягком переплете, оформленная в стиле брошюр по санитарии и гигиене ? конечно, такая книжечка с газетными очерками не могла стать предметом гордости. Я не испытывал особого желания полистать ее заново ? лежала и старела она на полке, стиснутая настоящими книгами и книжицами...
Книга, о которой идет речь,? одна из первых прочитанных мною в детстве книг. КНИГА ПАМЯТИ ? вот, пожалуй, главное то, что делает ее необыкновенной, ? думается, в любой библиотечке найдется одна, а то и пара неброских книг со свойствами зажигать и беспокоить память. Остальное ? обычно. Вряд ли нынешнему читателю может сказать что-либо имя ее автора, накрепко забытое: книга никогда не вызывала бури, не скрещивались стрелы споров вокруг нее, не метались громы и молнии проклятий, но и обошлось, кажется, без фанфар ? изданная массовым тиражом, она разошлась по библиотекам, став в ряду полюбившихся детством книг. Потом ? тогда я не имел еще собственной библиотеки ? она исчезла, чтобы много времени спустя вернуться и принести немало новых чувств и мыслей...
Отчего загорается желание заглянуть в прошлое? Не берусь судить о других, меня же потянуло в родную Карповку едва ли не на следующий день после провала сценария ? телесериала о тридцатых годах ? вещи итоговой, обещавшей, в случае успеха, наконец-то открыть мне ? ах, как хотелось верить в это! ~ двери в мир игрового кино: в сорок семь лет, на подступах к главному жизненному перевалу, особенно сильна надежда на чудо (но столь же велико, нестерпимо и ощущение боли после падения). Не могу забыть: редакторская... судьи... их выступления. Вернее, обрывки выступлений: 'Невозможно согласиться с позицией автора... неубедительные образы... малохудожествеино...' и так далее и тому подобное. В финале ? будто несколько ударов под дых: 'Сценарий противоречит и исторической, и художественной правде... Художественное кино ? это становится ясно после ознакомления со сценарием ? поле деятельности, увы, непосильное Исмаилову. Вот короткометражная кинодокументалистика ? тут ему кое-что удалось...' Ну, конечно же, 'Платон мне друг, но истина дороже...' И далее набор этих 'не' и 'не для', содержавшихся в 'истине'. Не знаю, как обстояло с Платоном, но истине я стараюсь не перечить. 'Надо признать, дорогой Дауд, ? сказал я себе вскоре после крушения с идеей телесериала, ? ты ? неудачник, обыкновенный, черно-белый... двухчастевый, короткометражный...' Словом, чувствовал я себя мерзопакостно ? оттого и рванул, бросив все, в Карповку, оттого вдруг потянуло там в крохотную пристройку к дому, служившую одновременно чуланом и голубятней.
В чулане-голубятне громоздились мешки с тряпьем, валялись бараньи шкуры, полуистлевшая обувь- рвань, металлические предметы ? грабли, вилы, клинья, кувалда, невесть откуда затесавшаяся деталь автомобиля (наверное, ее оставил во дворе проезжий шофер грузовика. Как то бывает: починил мотор и укатил в спешке, запамятовав на радостях какую-нибудь железку). Из-под мешка со слежавшейся шерстью я извлек самовар со следами паек по бокам ? на миг почудился голос матери: 'К чаю!..', затем ? и шум кипятка. За самоваром покоился тяжелый чугунный утюг, поверх него ? сосуд для керосина (а в памяти тотчас голос за дувалом: 'Керосин!..'), а также краешек чего-то изрядно поржавевшего. Картину дополняли горка птичьего помета на полу, стены, заляпанные тем же пометом. В пристройке жила стайка из пяти голубей ? остаток самой крупной в Карповке птичьей колонии. После смерти отца, увлеченного голубятника, стая стала редеть. Ежегодно, наезжая, я замечал грустную закономерность: стая недосчитывалась парочки-другой, птиц переманивали, но некоторые из них, не исключено, попадали под выстрел любителя жаркого из голубятины. Оставшуюся пятерку подкармливали лишь в зимнее время, в стужу, из-за нечаянной жалости или же в память о покойном отце, который считал их знамением добра. Пятерка дважды в день, будто по команде, шумно вспархивала, уносилась на кормежку ? на стерню, колхозные тока, к стогам или на разъезженные проселки ? туда, где сулила пожива. Час-другой спустя пятерка планировала над верхушками тополей и яблонь, садилась на крышу и, обворковав удачу, ныряла в пристройку, затихала...
Увидев человека, птицы насторожились, и когда я, стряхивая пыль с какой-то тетради, найденной в заброшенном ящике, хлопнул ею о косяк, заметались над головой. В ящике лежали и другие бумаги, в большинстве ученические тетрадки, исписанные жирными фиолетовыми чернилами с учительскими оценками, с некогда грозными 'пос', 'хор', 'плох', 'оч. плох', тетрадками, начинавшимися аккуратно и заканчивавшимися записями вкривь-вкось ? будто водили не перо, а что-то прыгающее, норовящее выскользнуть. На дне ящика покоились книги. Почти все ? старые учебники. Бросилась в глаза книга с обшелушенными буквами на переплете. Цвет переплета из-за пыли определить сразу не представлялось возможным. Пришлось снова хлопнуть ею о косяк и всполошить голубей. Когда стихло, я прочел на коричневой обложке заголовок ? 'Карл Брукнер', под заголовком увидел рисунок ? мчащийся фургон- одноконку.
Когда-то, впервые читая книгу, я воображал себя на месте маленького героя... Вскакивал на козлы фургона и что есть мочи ? как изображено на обложке книги ? несся по улицам, устланными брусчаткой. Мне удавалось запросто 'выйти' из себя и 'войти' в мир другого человека, в другое время с иной раскладкой вещей в пространстве и времени. Действие в книге разворачивалось в немецком городе, казалось, бесконечно далеком от нашего Приозерья, Но что расстояние для пылкого мальчишеского воображения! Раз за разом я переносился на родину Бруннера ? так звали маленького героя, ? жил его радостями и тревогами. Жил, борясь с коричневостыо ? с фашистами (вот в чем оказался смысл сочетания красок на обложке ? красные буквы на коричневом фоне! Тогда, конечно, я ничего не знал о полиграфических символах). Я был полностью на стороне Бруннера. Да и как иначе, если перед нами стояла одна общая беда. Ненавистное Бруннеру выросло в огромную силу: оно, перехлестнув, затопило в коричневое его город, страну, добралось до нас ? вовсю полыхала война; и мы, читая книгу, верили искренне в невымышленность Бруннера, надеялись на него, Бруннера, конечно, повзрослевшего Бруннера, продолжавшего сражение с фашистами. Он был сродни нашему Тимуру, и мы всерьез силились представить встречу их на поле сражения. В книге война, правда, лишь угадывалась; я, 'войдя в Бруннера', его глазами видел уличные сценки мирного города ? фургон катил мимо общественных и жилых зданий; по тротуарам, пригнанным впритык к домам, спешили люди в булочные, пивные, парикмахерские, на службу и со службы, домой и из дома ? их голоса и шаги сливались в шум, прошитый цоканьем копыт и жестким постукиванием стального
