Но это не игра воображения. Коннор не ошиб­ся: Леви Иедидия Калдер действительно нахо­дится среди почетных гостей лагеря «Хэппи Джек» и снова носит белое жертвенное одея­ние. Он не видел Коннора на волейбольной площадке, потому что «ангелам» на, «трудных» даже смотреть строго воспрещено. Да и зачем им это нужно? С самого рождения им твердят, что они принадлежат к другой касте и вся их жизнь подчинена высшей цели.

На лице Льва все еще заметны следы сол­нечных ожогов, но волосы аккуратно подстри­жены, как это было, когда он жил дома, и мане­ры снова стали изысканными. По крайней ме­ре, внешне.

Ему предстоит отправиться на разборку че­рез тринадцать дней.

Риса играет на крыше Лавки мясника, и звуки музыки слышны на всех площадках, где занима­ются различными видами спорта не менее ты­сячи человек, ожидающих очереди пойти под нож. Счастье, которое испытывает Риса от то­го, что ее пальцы вновь касаются клавиш, мож­но сравнить лишь с ужасом, пронизывающим ее, когда она думает о том, что происходит под ногами. Находясь на крыше, Риса видит, как тех, кому пришло время отправляться под нож, ведут в Лавку по дорожке, выложенной темно-красной керамической плиткой. Жители лаге­ря между собой называют ее «красной ковро­вой дорожкой». На каждого идущего по дорож­ке приходится по двое охранников. Они идут по обе стороны от подопечного, держа его под руки — достаточно крепко, чтобы бедняга не мог вырваться, но не так сильно, чтобы на пле­ чах остались синяки.

Видеть это невыносимо, но Долтон и дру­гие музыканты продолжают спокойно играть, словно ничего из ряда вон выходящего не про­исходит.

— Да как вы можете играть, видя это? — спра­шивает Риса во время перерыва. — Как вы мо­жете спокойно наблюдать день за днем, как лю­ди входят в Лавку и никто из них не возвраща­ется назад?

— Ты привыкнешь, — говорит барабанщик, делая глоток из бутылки с водой. — Вот уви­дишь.

— Я никогда к этому не привыкну! Это невоз­можно!

Риса думает о Конноре. У него, в отличие от нее, нет возможности получить отсрочку. Даже если бы он и умел делать что-нибудь та­кое, что требуется администрации, они бы все равно не позволили ему это делать.

— Мы здесь играем и становимся соучастника­ми преступления!

— Послушай, — говорит ей Долтон с раздра­жением. — Здесь у всех одна задача — выжить. Каждый делает для этого все, что может. Мы — играем музыку. Тебя отправили в ор­кестр, потому что ты пианистка, и играешь ты хорошо. Нельзя разбрасываться такими вещами. Или ты привыкнешь к тому, что по ковровой дорожке каждый день идут люди, или сама окажешься на ней, и нам придется играть для тебя.

Риса принимает это к сведению, но сми­риться еще не значит полюбить.

— Именно это случилось с тем, кто играл на клавишах до меня? — спрашивает Риса.

Судя по всему, говорить на эту тему никто не хочет. Музыканты переглядываются, слов­но спрашивая друг друга, кто будет отвечать. В конце концов слово берет вокалист.

— Джеку вот-вот должно было исполниться восемнадцать, — говорит он, с беспечным ви­дом отбрасывая волосы на одну сторону, слов­но то, о чем он ведет речь, — незначительное, пустяковое происшествие. — Его забрали за не­делю до дня рождения.

— Не повезло ему, — подхватывает барабан­щик, постукивая палочками по ободу одного из барабанов.

— Вот так просто? — спрашивает Риса. — При­шли и забрали.

— Дело есть дело, — говорит вокалист. — Они бы потеряли кучу денег, если бы он или кто-ни­будь еще из нас стал совершеннолетним. При­шлось бы его отпустить.

— У меня есть план, ребята, — говорит Дол­тон, подмигивая остальным музыкантам, кото­рым, очевидно, уже приходилось слышать о его затее. — Когда до восемнадцатилетия оста­нется совсем немного и они захотят пустить меня под нож, я возьму и спрыгну с крыши.

— Ты хочешь умереть?

— Надеюсь, я не умру, здесь всего два этажа, но разобьюсь порядочно, и им придется ждать, пока я поправлюсь. Но когда меня вы­лечат, мне уже будет восемнадцать и можно будет спокойно послать их всех к черту! — объясняет Долтон, хлопая пятерней по под­ставленной ладони барабанщика. Риса смот­рит на него, не зная, шутит он или говорит се­рьезно.

— Лично я, — говорит вокалист, — надеюсь лишь на то, что возраст, после которого отда­вать на разборку уже нельзя по закону, снизят с восемнадцати до семнадцати лет. Если это про­изойдет, я пойду ко всем этим наблюдателям, специалистам, ублюдкам-докторам и прочим и плюну каждому в рожу, персонально. И они ни­чего со мной не смогут сделать, я просто возь­му и выйду за ворота и уберусь отсюда куда по­дальше — на своих двоих, заметьте.

Гитарист, так и не сказавший ни единого слова за все утро, берет в руки инструмент.

— Эта песня посвящается Джеку, — говорит он, наигрывая вступление к классической до­военной рок-балладе «Не бойся потрошителя». Остальные музыканты присоединяются к нему, играя проникновенно, как никогда, и Риса иг­рает вместе со всеми, стараясь не смотреть на красную ковровую дорожку.

Каждая спальня разделена на два блока. В одном блоке тридцать ребят — три десятка кроватей стоят рядами в продолговатой комнате с высо­ким потолком и окнами из небьющегося стекла, сквозь которые льется солнечный свет, прида­вая помещению обманчиво веселый вид. Соби­раясь отправиться на обед, Коннор замечает, что на двух кроватях в его блоке нет постельно­го белья, да и спавших на них ребят нигде не видно. Все конечно же заметили их отсутствие, но вслух никто об этом не говорит, кроме одно­го парня, решившего занять одну из коек, так как в его матрасе торчат сломанные пружины.

— Пусть на матрасе с торчащими пружинами спит новичок, — говорит он, — я хочу хотя бы неделю спокойно отдохнуть. Кто знает, может, она последняя?

Коннор не может припомнить ни имен ис­чезнувших ребят, ни их лиц, и это пугает его.

Весь день ему кажется, что на плечах он тащит тяжелую ношу — другие думают, что он может каким-то образом их спасти, хотя он знает, что не может помочь даже себе самому. Кроме то­го, весь персонал лагеря ждет, пока он совер­шит ошибку. Небольшое облегчение он испы­тывает только от того, что Риса в безопаснос­ти, по крайней мере, пока.

Он видел ее после завтрака, когда остано­вился у Лавки, чтобы посмотреть на музыкан­тов. Коннор уже несколько дней пытался най­ти ее, и все это время она была практически у него под носом, играла на рояле, стоящем на крыше. Она рассказывала ему о своей музы­кальной карьере, но он не придавал этому должного значения. Риса такая чудесная, и Коннор жалеет, что не нашел времени рас­спросить ее о том, чем она занималась до побе­га из автобуса. Она заметила его утром и улыб­нулась — а это она делает редко. Но улыбка бы­стро сошла с ее лица, сменившись удрученным выражением, отражающим истинное положе­ние вещей. Она там, наверху, а он стоял внизу, и его положение никак не изменилось.

Предаваясь этим мыслям, Коннор проводит в спальне немало времени, не замечая его течения, и когда он наконец вспоминает, что собирался де­лать, и смотрит по сторонам, замечает, что остал­ся один — все уже ушли обедать. Поднявшись с койки, чтобы последовать за ними, он вдруг оста­навливается как вкопанный, поняв, что за две­рью кто-то прячется. И этот кто-то — Роланд.

— Тебя не должно здесь быть, — говорит ему Коннор.

— Не должно, — соглашается Роланд, — но бла­годаря тебе я здесь.

— Я не об этом. Если поймают в этом корпусе, тебе не поздоровится. Могут отправить под нож