В общей спальне для мальчиков Коннор стал кем-то вроде знаменитости. Ему самому ка­жется абсурдом то, что ребята считают его жи­вой легендой только за то, что он старался вы­жить.

— Это же все неправда? — спрашивает его па­рень, лежащий на соседней койке, в первый же вечер. — Не может быть, чтобы ты вырубил це­лый экипаж полицейской машины при помо­щи их собственных пистолетов, стреляющих пулями с транквилизирующим веществом.

— Нет! Конечно, неправда, — отвечает Кон­нор, но тот факт, что он все отрицает, для сосе­да лишь еще одно доказательство того, что все, что рассказывают о Конноре, было на самом деле.

— Я в это не верю, — говорит другой маль­чик, — но я слышал, когда тебя искали, при­шлось перекрыть несколько федеральных трасс.

— На самом деле перекрывали только одно шоссе. Вернее, они его не перекрывали. Это сделал я. В каком-то смысле.

— Так, значит, это правда!

Спорить бесполезно: как бы ни старался Коннор преуменьшить свои заслуги, ребята продолжают считать его мифическим персона­жем или супергероем из комиксов. Кроме того, Роланд, ненавидящий Коннора, тем не менее активно работает на его имидж, чтобы тень славы великого человека осенила и его. Он жи­вет в другом корпусе, но до Коннора то и дело доходят совершенно дикие истории о том, как они с Роландом якобы украли вертолет и напа­ли на больницу в Таксоне, чтобы освободить чуть ли не сто беглецов, которых там держали. Поначалу Коннор хочет рассказать им, что Ро­ланд не сделал ничего выдающегося, если не считать предательства, но жизнь слишком ко­ротка, на этот раз в прямом смысле этого сло­ва, чтобы снова затевать свару с верзилой.

Среди тех, с кем общается Коннор, есть только один мальчик, который действительно его слушает и может отличить правду от вы­мысла. Его зовут Долтон. Долтону семнадцать лет, и он не вышел ростом, зато на голове гус­тая шапка волос, живущих своей жизнью, и под ней тоже не пусто. Коннор рассказал ему о том, что было в день, когда он бежал, стараясь ниче­го не приукрашивать. Приятно, когда кто-то знает правду, это утешает. Однако у Долтона своя точка зрения на случившееся.

— Несмотря на то что все было не совсем так, как об этом рассказывают, — говорит он, — ис­тория все равно впечатляющая. Каждый из нас хотел бы знать, что способен на такое.

Коннору приходится с ним согласиться.

— Тебя тут считают королем беглецов, — гово­рит Долтон, — но таких, как ты, отправляют под нож раньше всех, поэтому старайся вести себя аккуратнее.

Сказав это, Долтон окидывает Коннора долгим испытующим взглядом.

— Тебе страшно? — спрашивает он.

Коннор и рад бы сказать Долтону, что он ничего не боится, но это неправда.

— Да, — говорит он.

Тем не менее, узнав, что Коннору тоже страшно, Долтон испытывает какое-то своеоб­разное облегчение.

— На занятиях нам говорят, что страх исчез­нет и мы придем к приятию того, что с нами должно случиться. Но я здесь уже полгода, а страх не уходит.

— Полгода? Я думал, здесь никто дольше не­скольких недель не задерживается.

Долтон наклоняется к самому его уху и пе­реходит на шепот, словно готовясь поделиться сверхсекретной информацией.

— Если ты играешь в оркестре, можешь про­жить гораздо дольше, — тихонько говорит он.

В оркестре? При мысли о том, что в мес­те, где людей лишают жизни, может быть да­же свой оркестр, Коннору становится не по себе.

— Мы должны играть на крыше Лавки, когда гуда отводят ребят, — объясняет Долтон. — Мы играем все — классику, поп, рок. Я лучший бас-гитарист из всех, кто когда-либо оказывался здесь.

Он расплывается в улыбке.

— Приходи послушать нас завтра, у нас появи­лась новая клавишница. Здорово играет.

По утрам мальчиков выводят играть в во­лейбол. Эта игра стоит под номером один в списке спортивных мероприятий, в которых должен принимать участие Коннор. Вдоль кромки поля стоят сотрудники лагеря с папка­ми в руках, как всегда одетые в пестрые гавай­ские рубашки, — очевидно, на волейбольном поле двенадцати индивидуальных камер на­блюдения нет.

С крыши находящегося позади медицин­ского блока доносится музыка — оркестр, в ко­тором играет Долтон, должен, помимо всего прочего, создавать по утрам оптимистичное настроение.

Увидев Коннора, члены команды против­ника падают духом, — очевидно, само его при­сутствие для них знак, предвещающий ско­рое поражение. Совершенно не важно, уме­ет Коннор играть в волейбол или нет; для них Беглец из Акрона — чемпион по любому виду спорта. В числе соперников оказывает­ся Роланд. Он, в отличие от других, не упал духом — стоит с мячом в руке и сердито смо­трит на Коннора. Такое впечатление, что он охотно засунул бы мяч Коннору в глотку, ес­ли бы представилась подходящая возмож­ ность.

Игра начинается. Накал борьбы такой, что по интенсивности его можно сравнить разве что со страхом, сквозящем в каждом взмахе ру­ки, подающей мяч. Обе команды играют так, как будто проигравших немедленно отправят в Лавку мясника. Долтон объяснил Коннору, что прямой зависимости в этом нет, но и про­игрывать тоже не стоит — на пользу проиграв­шим это не идет. Коннор вспоминает об игре, которая была распространена некогда среди индейцев майя, — покаток. Он читал о ней в учебнике истории. Игра во многом напомина­ла баскетбол, но было и одно коренное отли­чие — проигравших немедленно приносили в жертву богам. Тогда это казалось Коннору за­бавным.

Роланд отбивает подачу, и мяч попадает прямиком в физиономию одному из наблюда­телей. Ухмыляющийся верзила приносит свои извинения, но мужчина, негодующе посмотрев на него, делает какую-то запись в находящемся в его руках деле. Интересно, думает Коннор, будет ли стоить Роланду это попадание пары дней жизни?

Неожиданно в игре наступает пауза, потому что внимание игроков привлекает процессия, состоящая из детей, одетых исключительно в белое, проходящая вдоль дальнего края волей­больной площадки.

— Это те, кого должны принести в жертву, — говорит Коннору один из партнеров по коман­де. — Ты же о таких слышал?

— Да, — кивает Коннор, — слышал.

— Ты только посмотри на них. Они считают себя гораздо лучше других.

Коннор уже слышал о том, что к тем, кто уготован в жертву, в лагере относятся иначе, чем к тем, кого на разборку отдали родители. Даже персонал называет две категории подро­стков по-празному: «ангелами» и «трудными подростками». Даже спортом и другими дела­ми «трудные» и «ангелы» занимаются по­рознь. «Трудные» носят голубую или розовую форму, в зависимости от пола, а дети, угото­ванные в жертву, — белые шелковые одежды, сверкающие под ярким аризонским солнцем так нестерпимо, что приходится зажмури­ваться, чтобы посмотреть на них. В них они похожи, как считает Коннор, на уменьшенные копии самого Бога, хотя порой они ка­жутся ему отрядом пришельцев. Естественно, «трудные» ненавидят «ангелов», как крестья­не ненавидят феодалов. Коннор часто вспо­минает о том, как и сам испытывал нечто по­добное, но, зная одного из «ангелов» лично, скорее, жалеет их.

— Слышал, они знают точную дату и время своей разборки, — говорит какой-то парень.

— Вроде бы им даже разрешается самостоя­тельно его назначать, — добавляет другой.

Судья подает сигнал свистком, призывая всех вернуться к игре.

Игроки отворачиваются от процессии из­бранных, облаченных в белые одежды, и начи­нают нехотя перебрасываться мячом. Если раньше в игре чувствовалась боязнь проиг­рать, то теперь к ней примешалась еще и по­давленность.

В какой-то момент, когда процессия уже практически исчезла, перевалив через гребень холма, у Коннора появляется чувство, что лицо одного из участников шествия ему знакомо, но решает, что это лишь игра воображения.