— Откуда ты знаешь? Мне уже трудно дышать, а у меня астма, между прочим. Будет приступ, и я умру прямо здесь!

— Отлично, — говорит Коннор. — Меньше на­рода, больше кислорода.

Услышав это циничное замечание, Гундос наконец умолкает, а Коннор чувствует легкие угрызения совести.

— Никто не умрет, — заверяет он испуганного мальчика, — расслабься.

— Мне кажется, умереть лучше, чем отправиться на разборку, — заявляет Хайден. — Как считаете? Давайте устроим голосование, что лучше: умереть или быть разобранным на ор­ганы?

— Не надо устраивать никаких голосова­ний! — резко возражает Коннор. — Я даже ду­мать о таких вещах не хочу.

Где-то далеко за границей их маленькой темной вселенной раздается металлический скрежет, — вероятно, закрывается люк багаж­ного отделения, и пол под ногами начинает ви­брировать — самолет выруливает на взлетную полосу. Коннор ждет. Турбины начинают рас­кручиваться — пол под ногами вибрирует все сильнее. Самолет берет разбег, Коннор чувст­вует это по тому, как его прижало к стенке корзины. Хайден, сидевший напротив, сваливает­ся прямо на него, и Коннор двигается, осво­бождая для него место.

— Что происходит? Что случилось? — стенает Гундос.

— Ничего. Взлетаем.

— Что?! Мы в самолете?

Коннор закатывает глаза от утомления, но, к сожалению, в кромешной тьме этого никто не замечает.

В клетке темно, как в гробу. Или в утробе матери. Чувство времени полностью исчеза­ет, и предсказать, когда самолет попадет в оче­редную воздушную яму, невозможно. Из-за этого все находятся в постоянном нервном на­пряжении.

Когда самолет поднялся в воздух, четверо попутчиков долго молчали. Полчаса, может быть, час — трудно сказать. Каждый думал о чем-то своем, стараясь взять себя в руки.

Самолет снова попадает в зону турбулент­ности, и все вокруг начинает дребезжать. Ин­тересно, думает Коннор, как расставлены кор­зины? Стена к стене или над ними и под ними тоже люди? Может, и есть, но расслышать их невозможно. В темноте возникает впечатле­ние, что, кроме них четверых, во всей вселен­ной больше никого нет. Гундоса стошнило. Коннор знает это, потому что не почувство­вать запах рвоты невозможно. Все чувствуют, но молчат. Любого могло стошнить — и, воз­можно, все еще впереди, если полет продлится достаточно долго.

Прошла, кажется, целая вечность, и пер­вым решается заговорить тишайший из четве­рых.

— На разборку, — произносит Диего. — Я бы предпочел, чтобы меня отдали на разборку.

Хотя Хайден задал вопрос уже сто лет на­зад, Коннор тут же догадывается, к чему отно­сится фраза Диего. «Что лучше: умереть или отправиться на разборку?» Этот вопрос словно висел в спертом воздухе в ожидании ответа.

— Я бы не хотел на разборку, — говорит Гун­дос. — Умерев, по крайней мере отправишься в рай.

В рай? Вряд ли, думает Коннор. По его мне­нию, они туда не попадут. Раз уж родители и те хотели от них избавиться, кому они нужны в раю?

— А с чего ты взял, что души тех, кого разобра­ли, не попадают в рай? — спрашивает Диего.

— Потому что они не умирают. Остаются в живых... вроде как. В смысле каждая частица наших тел будет использована, верно? По край­ней мере, этого требует закон.

Услышав эти слова, Хайден задает сакра­ментальный вопрос. Не просто какой-нибудь вопрос, а тот самый, который те, кому выпало на долю стать донором органов, никогда не ре­шаются задавать. Все об этом думают, но никто не решается говорить вслух.

— Так что же, — говорит Хайден, — если каж­дая твоя частица продолжает жить в ком-то другом... как тогда считать, умер ты или нет?

Ясно, думает Коннор, Хайден снова решил поиграть с огнем. Как тогда, в подвале, когда он водил ладонью над пламенем свечи — высо­ко, чтобы не обжечь руку, но медленно, чтобы успеть ощутить жар. Но теперь играет с огнем не он один, а Хайден, похоже, этого не понима­ет. Коннор выходит из себя.

— Вот вы болтаете, — говорит он, — и только кислород тратите понапрасну. Давайте сойдем­ся на том, что разборка — это зло, и прекратим этот разговор.

Все замолкают, но лишь на минуту. Первым не выдерживает Гундос.

— Мне кажется, разборка — это не так уж и плохо, — говорит он. — Просто я сам туда не хочу.

Коннор рад был бы проигнорировать это заявление, но не может. Если уж есть на свете что-то такое, что ему категорически не нра­вится, так это люди, чудом избежавшие раз­борки, но при этом еще и пытающиеся ее за­щищать.

— Значит, ты бы не возражал, если бы туда по­пали мы, но сам при этом не хочешь, чтобы те­бя разобрали?

— Я этого не говорил.

— Ты сказал именно это.

— О, — встревает Хайден, — это уже интересно.

— Я слышал, это совсем не больно, — говорит Гундос, считая, видимо, что в этом есть нечто утешительное.

— Да что ты? — удивляется Коннор. — Может, спросишь у Хэмфри Данфи, больно ему было или нет?

Услышав это имя, все снова умолкают, на этот раз от страха. Стенки клетки содрогают­ся и зловеще дребезжат — самолет как раз проходит через очередную зону турбулентно­сти, что особенно заметно в наступившей ти­шине.

— Значит... ты тоже слышал эту историю? — спрашивает Диего.

— То, что такие истории существуют, — не уни­мается Гундос, — еще не значит, что разборка — это зло. Она помогает людям.

— Ты сейчас говоришь, как человек, которого должны были принести в жертву, — замечает Диего.

Коннору это заявление кажется особенно обидным, так как затрагивает в его душе стру­ны, о существовании которых он предпочел бы забыть.

— Нет, ничего подобного, — взвивается он. — Я знаю одного парня, которого должны были принести в жертву. То, что он говорил, было порой не от мира сего, но дураком он не был ни в коем случае.

Вспомнив Льва, Коннор снова ощущает на­катившую волну раздражения вперемежку с от­чаянием. Он не пытается противостоять ей — просто молча ждет, пока она отхлынет. Он ска­зал неправду — о Льве уже нельзя сказать «я знаю этого парня», следует говорить «я знал его», потому что он определенно к настоящему моменту уже встретил свою судьбу.

— Ты хочешь сказать, что я дурак? — обижает­ся Гундос.

— Думаю, я имел в виду что-то подобное.

Хайден смеется.

— Ребят, а Гундос-то прав, — говорит он, — раз­борки и впрямь помогают людям. Если бы не разборки, на свете снова появилось бы такое явление, как лысина. Разве это не ужасно?

Диего хихикает в ответ, но Коннору совсем не смешно.

— Гундос, я тебя прошу, используй свой рот для того, для чего он больше всего подходит, — дыши им. И ради бога, ничего не говори, пока мы не приземлимся или не упадем на землю, в общем, молчи.

— Можешь думать, что я дурак, но я могу при­вести пример того, как разборки помогают лю­дям, — защищается Гундос. — Когда я был ма­леньким, у меня нашли легочный фиброз. Оба легких могли отказать в любой момент. И тогда я бы умер. Врачи вырезали их и заменили на здоровые, позаимствованные у человека, по­павшего на разборку. Получается, я жив только благодаря существованию разборок.

— Значит, — спрашивает Коннор, — ты счита­ешь, что твоя жизнь ценнее его?

— Его уже разобрали к тому моменту, и не я был в этом виноват. Если бы его легкие не попали ко