мне, попали бы к кому-нибудь дру­гому.

Рассерженный Коннор начинает кричать, хотя Гундос сидит всего в полуметре от него:

— Если бы разборок не было, на свете было бы меньше хирургов и больше нормальных врачей. Если бы не было разборок, болезни снова начали бы лечить, а не решать все про­блемы, вставляя в людей здоровые органы, взя­тые у других.

Гундос отвечает немедленно, и в голосе его столько злости, что даже видавший виды Кон­нор слегка удивляется.

— Ладно, посмотрим, что ты скажешь, когда будешь умирать и тебе понадобится опера­ция! — шипит он.

— Да я лучше умру, чем дам пересадить в себя кусок такого же парня, как я сам! — сердито от­ резает Коннор.

Гундос пытается еще что-то кричать, но на него нападает кашель, который он не может унять в течение, наверное, целой минуты. Он кашляет все громче и громче, да так, что Коннор даже начинает опасаться, как бы его заме­чательные пересаженные легкие не выскочили наружу.

— Как ты? — спрашивает Диего.

— Да ничего, — отвечает Гундос, борясь с каш­лем. — К сожалению, в доставшемся мне легком гнездилась астма. Полностью здоровые орга­ны были родителям не по карману.

К тому времени, когда кашель проходит, Гундосу, да и всем, кроме Хайдена, видимо, ска­зать уже нечего.

— Слушай, — удивляется он, — раз твои роди­тели потратились на новые легкие и все такое, зачем же они отдали тебя на разборку?

Хайден обладает поразительной способнос­тью изобретать каверзные вопросы. Этот явно застает Гундоса врасплох, потому что он реша­ется ответить лишь спустя некоторое время. Очевидно, говорить на эту тему ему трудно, — может, даже труднее, чем остальным.

— Родители не давали разрешения на разбор­ку, — наконец говорит он. — Отец умер, когда я был маленьким, а мама — два месяца назад. Ме­ня взяла к себе тетя. Дело в том, что мама заве­щала мне кое- какие деньги, но у тети трое сво­их детей, которых нужно пристраивать в кол­ледж, и она...

Заканчивать мысль нужды нет. Все и так по­нимают, о чем речь.

— Это совсем поганое дело, брат, — говорит Диего.

— Да уж, — соглашается Коннор, чувствуя, что больше не злится на Гундоса, зато охотно по­рвал бы в клочья его тетушку.

— Деньги часто мешают людям жить, — заме­чает Хайден. — Когда мои родители развелись, устроили из-за денег целую войну. В результате деньги просто кончились, и у них не осталось другого повода для вражды, кроме меня. Я ре­шил не повторять судьбу тех денег и сбежал, пока не поздно.

Все снова умолкают. В наступившей тиши­не слышен лишь гул турбин и дребезжание клетки. Влажность заметно усилилась, и ды­шать становится все труднее. Коннор думает о том, что надзиратели, возможно, ошиблись и воздуха не хватит до конца полета. «Мы здесь все подохнем», — сказал Гундос. Коннор на­рочно ударяется головой о железную стенку корзины, чтобы изгнать дурные мысли. Тем­ная клетка не то место, где стоит оставаться наедине с самим собой. Может, поэтому Хай­ден и испытывает постоянную необходимость говорить.

— Никто так и не ответил толком на мой во­прос, — замечает он. — Похоже, у вас на это сме­лости не хватает.

— На какой вопрос? — интересуется Коннор. — Ты задаешь их чаще, чем пердишь за праздничным столом в День благодарения.

— Я спрашивал, остается ли живым человек, попавший на разборку, или умирает. Только не говорите мне, что никогда не думали об этом.

Гундос ничего не отвечает. Очевидно, разговоры и кашель окончательно добили его. Коннору просто не слишком интересен предмет.

— Все зависит, — говорит Диего, — от того, ку­да попадает душа после разборки.

При обычных обстоятельствах Коннор не стал бы разговаривать на подобную тему. Он никогда не любил абстрактных понятий, пред­почитая интересоваться лишь тем, что можно увидеть, услышать или потрогать. Бог, душа и тому подобные вещи казались ему какими-то секретами, скрытыми в черном ящике, в кото­рый невозможно заглянуть, а стало быть, гово­рить о них нет смысла. Вся разница в том, что сейчас он и сам сидит в черном ящике.

— Ну а ты что думаешь, Коннор? — спрашива­ет Хайден. — Что случится с твоей душой, когда тебя разберут на органы?

— А кто сказал, что меня разберут?

— Давай просто предположим это, так приня­то в научных спорах.

— А кто сказал, что я хочу участвовать в науч­ных спорах?

— Нijоlе![5] — восклицает Диего. — Да ответь же ему, брат, иначе он тебя в покое не оставит.

Коннор думает уйти от ответа, но посколь­ку все они сидят в тесной коробке, сделать это не так-то легко.

— Да откуда мне знать, что происходит с ду­шой? Может, ее, как и все остальное, разреза­ют на тысячу мелких кусков.

— Но душу нельзя разрезать, — возражает Ди­его, — она неделима.

— Если она действительно неделима, — гово­рит Хайден, — может, душа человека, которого разобрали, растягивается, как огромный воз­душный шар, чтобы охватить все частицы, рассредоточенные по разным местам. Представь­те себе это. Так поэтично.

Может, Хайден и находит во всем поэзию, но Коннора эта мысль просто пугает. Он пыта­ется представить себе, как его душа растягива­ется и становится такой тонкой и широкой, что охватывает весь земной шар. Или, как пау­тина, соединяет невидимыми нитями тысячу людей, получивших то, что он больше не мо­жет контролировать, — его руки, глаза, части­цы мозга — все, что подчинено теперь иной во­ле и стало частью иных тел. Сохраняется ли при этом сознание?

Он вспоминает водителя, пытавшегося его спасти, и его руку, принадлежавшую когда-то парню, любившему карточные фокусы. Про­должает ли его сознание существовать как еди­ное целое, когда части его тела рассыпаны, как колода карт, или душа его уже не знает ни на­дежды, ни тревоги и находится где-то далеко — дальше, чем рай и ад, за пределами вечности?

Коннору не дано знать, существует ли на са­мом деле душа или нет. Но сознание существу­ет точно, это ему доподлинно известно. Если части тела человека, разобранного на органы, продолжают жить, то сознание должно же где-то существовать? Про себя он ругает Хайдена за то, что тот заставил его углубиться в эти мыс­ли... но Хайден, увы, еще не закончил.

— Вот вам еще тема для размышления, — го­ворит он. — Давно, еще когда я жил дома, бы­ла у меня одна знакомая. Было в ней что-то такое, что заставляло слушать, когда она го­ворила. Не знаю уж, была ли эта девчонка провидицей или просто психически боль­ным человеком, но она верила в то, что у тех, кому суждено попасть на разборку, никогда не было души. Она считала, что Господь зна­ет с самого начала, кому и что предопределе­но, и тем, кто закончит дни на разборке, ду­ша не полагается.

Диего неодобрительно фыркает:

— Мне эта теория не нравится.

— Тем не менее девочка продумала ее до мело­чей, — продолжает Хайден. — Она считала, к примеру, что те, кого отдают на разборку, похо­жи на нерожденных детей.

— Нет, подожди-ка, — говорит Гундос, которо­го, видимо, тема настолько зацепила, что он решил нарушить обет молчания. — У нерожден­ных детей есть душа. Она есть у них с момента зачатия — так гласит закон.

Коннору не хочется вступать с Гундосом в новый спор, но он опять ничего не может с со­бой поделать.

— В законе совсем не обязательно содержится истина, — говорит он.

— Да, правильно, но закон здесь ни при чем. Точно так же можно сказать, что, если что-то прописано в законе, совсем не обязательно, что это ложь. Закон стал законом потому, что множество людей