Так.

Значит, ящика не было. Суркова не ошибается.

Что такое с ним связано, с этим дурацким ящиком? «В этот радостный вечер, когда мы празднуем встречу…»

Пока попразднуем, пожалуй, встречу с Дмитрием Лазаренко.

– Дмитрий Степанович, дорогой вы мой, вы же мне первый помощник и друг! Я на вашу художественную наблюдательность теперь буду ставку делать. Вы не поверите – никто, ну, никто ничего не помнит. Даже потаповские охранники, а уж они-то должны бы!

Упоминание об охранниках художнику не понравилось, но он, как и должен был, приписал все милицейской непрошибаемой тупости.

– Вы видели, как все произошло?

– Видел. Правда, на Маню я не смотрел. Я смотрел на Дину. Она стояла у самых ворот и курила. Кто-то приглашал в бар, и я думал, пойти или не пойти. Потом на дороге машина затормозила, я подумал, что это кто-то ненормальный паркуется. Сидорин курил чуть-чуть правее, почти на клумбу залез и курил.

– А что курил, не заметили, Дмитрий Степанович?

Димочка весело и легко задумался.

– Конечно, я не помню. Но могу вам сказать, что пачка была белая, в центре синяя. И название написано тоже в центре.

– Потрясающе! – воскликнул «Анискин». – Удивительно! Как это вам удается?

Белая с синим пачка могла означать любые сигареты. От «Парламента» и до «Примы».

Кто-то за углом с надписью «Ай лав ю» курил «Приму». Долго курил. Набросал целую кучу окурков.

Сидорин? Вполне возможно.

Зачем он там стоял? Что именно высматривал?

– А еще кого вы видели?

– Еще кто-то шел в коричневом плаще. Такой коричневый безобразный плащ, в стиле шестидесятых. У моей бабки такой. Она в нем ходит на партсобрания. Притворяется бедной, чтобы товарищи по партии не осудили.

Опять коричневый плащ.

– Он шел к воротам или на вас?

– Ну-у, таких деталей я не помню! Я даже не помню, шел он или стоял, этот плащ.

– А Сидорин во что был одет?

– Во что-то светлое. В светлую куртку, пожалуй.

– А вы сами?

Димочка засмеялся. Немножко неестественно засмеялся, и Никоненко это заметил.

– Вы что, подозреваете, что это я стрелял в Митьку Потапова, а попал в Маню Суркову?

– Что вы, что вы, Дмитрий Степанович, – переполошился «Анискин», – как можно!

– Я был одет в пальто. В пальто и костюм. Могу показать вам, если желаете. У нас с Потаповым похожие пальто. – Он сказал это с таким самодовольством, что Никоненко стало смешно.

– Какие же?

– Черные. Кашемировые. Костюм коричневый, пиджак в мелкую клетку. Показать?

Никоненко его пиджак и кашемировое пальто не очень интересовали, зато его интересовал коричневый старомодный плащ в стиле шестидесятых, в котором его бабушка посещала партсобрания.

– Дмитрий Степанович, а записок вы никому не писали?

– Записки? – переспросил Димочка и ответил, запнувшись: – Нет, не писал. Мне даже в голову не пришло.

Почему-то слово «записка» его обеспокоило, и Никоненко это заметил. Димочка пропустил мимо ушей вопрос про ящик. Этот ящик его совершенно не интересовал.

О каких еще записках может идти речь, если не о тех, которые кидали в ящик?

Имеет это отношение к делу или нет?

В дверь тихонько постучали, и вошла давешняя Люся. В отличие от секретарши Алины Латыниной подноса у нее в руках не было, зато она катила маленький деревянный столик на колесах. На столике был большой фарфоровый чайник, и еще один чайник, поменьше, и кружки с видами Парижа, и груда золотистых пирожков в плетеной корзиночке, лоснящееся желтое масло, хлеб, искусно выложенные ломтики колбасы, при виде которых у капитана подвело желудок, и еще лимон, и сахарница с разным сахаром, белым и коричневым.

– Я не хочу, – не обращая внимания на домработницу, сказал Димочка, – а вы поешьте. В этом доме не есть нельзя – смертельная обида.

– Дима, тебе тоже надо поесть, – произнесла Люся просительно-настойчивым тоном.

– Кыш! – добродушно прикрикнул Димочка. – Сказал, не хочу, значит, не хочу! У меня сегодня еще