– Не мог, – отрезал Никоненко.

– Почему?

– Потому что это не ерунда.

Из ординаторской он позвонил Печорину.

– По крайней мере, – сказал полковник недовольно, – это подтверждает, что стреляли действительно не в Потапова. Нам от этого только плюс. Если всю комбинацию не придумали для отвода глаз.

Никоненко промолчал. Он был совершенно уверен, что дело тут вовсе не в «отводе глаз», и полковник знал его точку зрения.

– Дятлов с Морозовым свидетелей опрашивают. Тебе бы тоже этим заняться, Игорь Владимирович.

– Разрешите навестить Дмитрия Лазаренко и Больц?

– Ищешь, где погорячее? – спросил полковник то ли с осуждением, то ли с одобрением.

– Никак нет. – За окном сияло солнце, мокрый асфальт сверкал нестерпимо. Неужели все-таки весна? – Собираюсь допросить мать и… подругу.

Язык неожиданно зацепился за слово «подруга», и поэтому выговорилось оно нечетко. Полковник ничего не заметил.

– Валяй, – сказал он свое любимое слово. – Вечером подъезжай, поговорим. А с записками надумал чего?

– Пока нет, – соврал Никоненко. – Пока думаю.

Он положил трубку, подошел к окну и распахнул форточку. Плотный влажный воздух, в котором совершенно осязаемо плескалась весна, вломился в затхлое помещение, стукнул деревянной рамой, сквозняком дернул дверь.

Надо ждать, когда она очухается, и начинать все сначала – что у нее за работа, что за семья, что за квартира, что за зарплата, что за мужики присутствуют в ее жизни. Нужно поднимать все связи ее подруги и выяснять, что за выгода может быть той от смерти этой.

Совсем близко ревело Садовое кольцо. Ревело тоже как-то очень по-весеннему, настырно, весело, освобожденно, и птаха кричала ошалевшим от весны голосом, и вода капала, лупила по жестяному крашеному подоконнику.

Капитан вздохнул и прикрыл форточку, выгнав весну на улицу.

Он должен работать. Он должен правильно думать, и тогда, может быть, эта самая Суркова, владеющая капельницей, как фехтовальщик рапирой, останется жива.

Думать ему не хотелось. Работать было лень.

Вздохнув так, что что-то пискнуло то ли в груди, то ли в желудке, он пролистал записную книжку и нашел телефон.

У полковника мобильный имеется, подумал он, рассматривая желтую допотопную трубку, а нам не положено. Не заслужили. Скажите спасибо, что в Москву взяли, а то сидел бы в сафоновском райотделе до пенсии.

Вот будет пенсия, куплю новый гамак и заведу… пасеку.

Почему именно пасеку, Никоненко не знал, мед с детства терпеть не мог, просто слово было хорошее. Такое… летнее, пахнущее липовым цветом, лугом, влажным речным песком и ромашками.

Вдвоем с Анискиным они были слегка сентиментальны.

В трубке щелкнуло, гудки прервались, и значительный, «бархатный», как пишут в романах, голос сказал Никоненко в ухо:

– Алло.

– Здравствуйте, Дмитрий Степанович, – заговорил Никоненко, – это вас из уголовного розыска беспокоят. Нам бы поговорить с вами. Недолго, Дмитрий Степанович!

– Но я уже разговаривал. Со мной разговаривали. Все, что знал, я уже изложил.

– Это все понятно, понятно, Дмитрий Степанович, – запел Никоненко-Анискин, – вы человек занятой, особенный, творческий, так сказать, человек, но без вашей помощи, Дмитрий Степанович, никак мне не обойтись.

– Вы хотите, чтобы я к вам приехал?

– Не смею, не смею настаивать! – вскричал «Анискин». – Я сам подъеду, только скажите адресок, чтобы я записал.

Адрес был не тот, что в его записной книжке.

– Я у родителей, – пояснил значительный голос, – приезжайте.

Никоненко положил трубку и пообещал телефону:

– Сейчас приеду.