– Не мог, – отрезал Никоненко.
– Почему?
– Потому что это не ерунда.
Из ординаторской он позвонил Печорину.
– По крайней мере, – сказал полковник недовольно, – это подтверждает, что стреляли действительно не в Потапова. Нам от этого только плюс. Если всю комбинацию не придумали для отвода глаз.
Никоненко промолчал. Он был совершенно уверен, что дело тут вовсе не в «отводе глаз», и полковник знал его точку зрения.
– Дятлов с Морозовым свидетелей опрашивают. Тебе бы тоже этим заняться, Игорь Владимирович.
– Разрешите навестить Дмитрия Лазаренко и Больц?
– Ищешь, где погорячее? – спросил полковник то ли с осуждением, то ли с одобрением.
– Никак нет. – За окном сияло солнце, мокрый асфальт сверкал нестерпимо. Неужели все-таки весна? – Собираюсь допросить мать и… подругу.
Язык неожиданно зацепился за слово «подруга», и поэтому выговорилось оно нечетко. Полковник ничего не заметил.
– Валяй, – сказал он свое любимое слово. – Вечером подъезжай, поговорим. А с записками надумал чего?
– Пока нет, – соврал Никоненко. – Пока думаю.
Он положил трубку, подошел к окну и распахнул форточку. Плотный влажный воздух, в котором совершенно осязаемо плескалась весна, вломился в затхлое помещение, стукнул деревянной рамой, сквозняком дернул дверь.
Надо ждать, когда она очухается, и начинать все сначала – что у нее за работа, что за семья, что за квартира, что за зарплата, что за мужики присутствуют в ее жизни. Нужно поднимать все связи ее подруги и выяснять, что за выгода может быть той от смерти этой.
Совсем близко ревело Садовое кольцо. Ревело тоже как-то очень по-весеннему, настырно, весело, освобожденно, и птаха кричала ошалевшим от весны голосом, и вода капала, лупила по жестяному крашеному подоконнику.
Капитан вздохнул и прикрыл форточку, выгнав весну на улицу.
Он должен работать. Он должен правильно думать, и тогда, может быть, эта самая Суркова, владеющая капельницей, как фехтовальщик рапирой, останется жива.
Думать ему не хотелось. Работать было лень.
Вздохнув так, что что-то пискнуло то ли в груди, то ли в желудке, он пролистал записную книжку и нашел телефон.
У полковника мобильный имеется, подумал он, рассматривая желтую допотопную трубку, а нам не положено. Не заслужили. Скажите спасибо, что в Москву взяли, а то сидел бы в сафоновском райотделе до пенсии.
Вот будет пенсия, куплю новый гамак и заведу… пасеку.
Почему именно пасеку, Никоненко не знал, мед с детства терпеть не мог, просто слово было хорошее. Такое… летнее, пахнущее липовым цветом, лугом, влажным речным песком и ромашками.
Вдвоем с Анискиным они были слегка сентиментальны.
В трубке щелкнуло, гудки прервались, и значительный, «бархатный», как пишут в романах, голос сказал Никоненко в ухо:
– Алло.
– Здравствуйте, Дмитрий Степанович, – заговорил Никоненко, – это вас из уголовного розыска беспокоят. Нам бы поговорить с вами. Недолго, Дмитрий Степанович!
– Но я уже разговаривал. Со мной разговаривали. Все, что знал, я уже изложил.
– Это все понятно, понятно, Дмитрий Степанович, – запел Никоненко-Анискин, – вы человек занятой, особенный, творческий, так сказать, человек, но без вашей помощи, Дмитрий Степанович, никак мне не обойтись.
– Вы хотите, чтобы я к вам приехал?
– Не смею, не смею настаивать! – вскричал «Анискин». – Я сам подъеду, только скажите адресок, чтобы я записал.
Адрес был не тот, что в его записной книжке.
– Я у родителей, – пояснил значительный голос, – приезжайте.
Никоненко положил трубку и пообещал телефону:
– Сейчас приеду.
Дверь ему открыла пожилая женщина с уютным кукишем седых волос и полными белыми руками в нелепых коротких рукавчиках. Фартука в оборках на ней не было, однако сразу было понятно, что это домработница.
– Проходите, пожалуйста! – сказала она приветливо и отступила в сторону, чтобы прикрыть за Никоненко дверь. Очевидно, так было положено – горничная закрывает дверь за гостем, – но непривычный к горничным капитан моментально почувствовал себя неловко.