влиятельное лицо. Это был, если хочешь знать, кардинал Спеллман. И вот, говорят, Спеллман вызвал его к себе и сказал: «Мой мальчик, мы наметили тебя для более высоких дел. Но ты никогда ничего не достигнешь, пока не выбросишь из головы всю эту антибританскую чепуху. Дружище, да ведь уже сорок лет прошло после тех волнений. Если ты сможешь проповедовать целый месяц, не упоминая англичан, я приглашу тебя помогать служить обедню у св. Пэта. Начиная с этого дня четыре воскресенья подряд ты не будешь поносить англичан». Ну, конечно же, у молодого священника разгорелись глаза. Он поклялся священной клятвой, что забудет англичан. И он сдержал клятву. Это было нелегко. Соблазны во время проповеди то и дело лягали со всех сторон. Но он вовремя прикусывал язык, и три воскресенья подряд преобладало сладкоречие. А на четвертое, кажется за неделю до страстной пятницы, святой отец читал проповедь о Тайной вечере. «Там они сидели все, – говорил он своим прихожанам. – Сын божий и его апостолы. Это была торжественная трапеза, такой она была для всех, а для Иисуса особенно. Он знал, что один из них предаст его. И вот тут Иуда Искариот улыбается нашему Господу, да отсохнет его лживый язык, и, передавая какие-то сладости Сыну божию, говорит ему на чистейшем лондонском кокни: „Кушайте, мистер, сдобную пышечку с патокой!“»

Смех Палмера так напугал проходящего мимо официанта, что тот остановился и повернулся к ним в ожидании заказа. Палмер не сразу заметил его.

– Мне то же самое, – сказал он, указывая на пустой стакан Вирджинии, – и еще один для дамы.

– Так что не говори о ненависти, – заключила Вирджиния, когда официант отошел.

Палмер некоторое время молчал, покачивая головой, потом сказал:

– Недавно я выслушал проповедь Виктора Калхэйна на тему, очень близкую к этой.

– Вик – великий ненавистник, – заметила Вирджиния, продолжая говорить с ирландским акцентом. – Вслед за ирландцами самые ярые ненавистники – итальянцы, а в жилах Вика текут обе эти крови.

– Между прочим, он предостерегал меня в отношении Мака Бернса.

– Ох, в наши дни во всех нас есть немножко ливанского, включая и выходцев из Ирландии.

– Сколько тебе пришлось выпить до того, как я появился?

– Лица ливанского происхождения, – продолжала она, – в Департаменте Ненависти равны лицам, именуемым кельтами.

– Сознайся, ты перепила.

– Напилась, накачалась, надрызгалась, – вздохнула она. – Вовсе нет. Я возилась с одним стаканом все эти долгие часы в ожидании тебя. Видишь? – Она пододвинула к нему пустой стакан. – Видишь, какими маленькими стали кубики льда. Просто горошинки.

– Сегодня вечером с тобой творится что-то неладное.

– Просто последствия длительного безжалостного изучения себя со стороны.

– Боже, – мрачно сказал Палмер. – Я больше никогда не буду опаздывать на свидания.

– Нет, изучение началось задолго до того, как ты должен был прийти. Честно говоря, оно началось еще на работе, когда я оставила тебя с твоим бухенвальдским дружком. Я села за свой стол и почувствовала ревность. Ты слышишь? Я ревновала тебя к этому грустному маленькому нахалу, завладевшему твоим временем. Никто из нас до этого не упоминал о возможности встретиться сегодня вечером. Понимаешь? Но я оптимистично надеялась, потому что, когда ты занят вечером какими-нибудь официальными или семейными делами, ты говоришь мне об этом днем, а сегодня ты не сказал ничего. И я надеялась, что вечером мы, может быть, м-м… увидимся. Но появление твоего капустного дружка сделало все в наивысшей степени спорным.

– Я даже не буду притворяться, что понимаю твои рассуждения.

– Не надо. Я бы сразу увидела, что ты врешь.

– Но тем не менее продолжай. Меня захватывает работа неразумного мышления.

– Спасибо. – Она взглянула на официанта, принесшего напитки.-Prosit! [Твое здоровье! (нем.)] -резко сказала она, чокаясь с Палмером.-Следусчий рас мы попетим.

– О, прекрати.

– Во всяком случае, я начала анализировать это чувство ревности или не знаю, что это было. И с этого момента, постепенно, маленькими штришками я нарисовала, насколько позволил мне мой слабый мозг, довольно печальную картину игры, в которую мы с тобой играем, начала рассматривать, какие у нас на руках карты и кто может победить. Я обнаружила, что у меня нет ничего старше пятерки. Все, что я могу сделать с огромным апломбом и бодрой усмешкой, так это проиграть.

– Вирджиния, я начинаю понимать тебя, и это меня беспокоит.

– Даже прожив сто лет, ты бы никогда меня не понял. Честно, Вудс. Разговор не банкиров… разговор людей. Я пытаюсь объяснить, что тебе нечего терять. Самое худшее, что может случиться с тобой, – это то, что я тебя брошу.

– Прекрасный способ выражать свои мысли.

Ее лицо стало печальным.

– Когда разговариваешь сам с собой, то обычно опускаешь удовольствия и берешь только грубые факты. Мы оба совершеннолетние, взрослые, Вудс. Так что извини мою резкость. И слушай, что я говорю.

– Продолжай.

– Долгое время, – сказала она, – я была совершенно уверена, что никогда больше не выйду замуж. Ты оставишь слишком много заложников в этом случае (жену, троих детей). У меня же оба отняты. Это очень тяжело; насколько тяжело, можно догадаться из следующего. После почти двадцати лет я в первый раз способна говорить об этом.

– В первый раз?